Ссылку прислал
platonicus. Интересная точка зрения, даю цитаты"(Воображаемая реплика на одноименном круглом столе 2004 г. в ИМЛИ, на который я не попал). Публикую ее в pendant к мемуарам Эдгара Лейтана http://edgar-leitan.livejournal.com/4170.html?#cutid1.
Филология как научная дисциплина предполагает издание и комментирование текстов. В России эта основа филологии была сведена к минимуму. Филологами-издателями были преимущественно специалисты петербургской школы. Если в XIX-первой половине XX века рукописи и папирусы издавались Востоковым, Ернштедтом и Крачковским, то во второй половине прошлого столетия текстологической работой занимались Лихачев и сотрудники петербургского Института востоковедения. Московская филология заявила о себе иначе: вместо изданий на первый план вышли комментированные переводы художественных текстов и работы по теории литературы. Аверинцев, Гаспаров, Топоров за всю жизнь не издали ни одного древнего памятника, но известны их переводы и оригинальные комментарии, причем комментарии самые разнообразные – от исторических до философских и богословских. Таким образом, можно назвать московских филологов скорее литературоведами и поэтами-переводчиками, чем филологами-текстологами в строгом немецком смысле этой научной дисциплины. С этой точки зрения филология не только обойдется без Аверинцева в будущем, но и всегда без него обходилась.
...советская (преимущественно московская) филология 1960-1980-х гг. была специфическим видом философии и богословия. За пределами России она нужна фактически только в своей русской части, а методологически – только как техника структурного анализа литературных произведений, идущая от формалистов. Влияние ее на западную науку крайне мало в сравнении с огромной учительной ролью советской филологии внутри СССР. Этим, по-видимому, обусловлен постепенный отход московских филологов из своих первоначальных предметных областей (классическая филология, византиноведение, санскритология, хеттология) в славистику и русистику, где можно успешно сочетать исследование с просвещением и проповедью.
...Философии как этической системы в России нет и не было. Роль философов всегда исполняли проповедники, литераторы или ученые. В разные годы XIX в. нравственной основой русского миросозерцания были статьи Белинского и Писарева, потом романы Достоевского и Толстого, затем книги и выступления Ключевского. ...В первой половине двадцатого столетия самостоятельная философия в России появилась, но стала невозможна из-за политики. Тогда философы стали уходить в филологию и исполнять обязанности филологов. Таковы Лосев и Бахтин. Ко второй половине столетия они своими книгами воспитали грамотное поколение филологов, которые поступили наоборот: будучи филологами, они стали исполнять обязанности философов. Таковы Аверинцев, Гаспаров и, допустим, Кожинов.
...В эти же годы религиоведение переходит от социологии к феноменологии, а в исторической науке появляется вкус к изучению повседневной жизни горожан. Чем дальше в древность – тем больше естественного и человеческого можно было найти в человеке. Однако познание идей было под запретом, дозволялось только познание художественных приемов. Этого оказалось достаточно, чтобы появился новый советский гуманизм. Если вспомнить эпоху Возрождения, станет понятно, что исторически это не ново: новая антропология началась тогда с платоновского филологического семинария Фичино, участники которого были одновременно просветителями и проповедниками. Теперь история повторилась.
...Отдаляющая филология предполагает между автором и читателем непроходимую пропасть, которая может быть частично ликвидирована только за счет всестороннего понимания текста. Здесь нет и речи о том, чтобы понять самого автора, поскольку действует принцип “чужая душа – потемки”. Комментарий необходим, во-первых, для уяснения дистанции между текстом и читателем в пространстве и времени, во-вторых, для научения читателя языку текста. Таков Аверинцев в своей первой книге “Плутарх и античная биография”, таков и весь Гаспаров. Может ли отдаляющая филология быть нравственной проповедью? Разумеется, может, поскольку учит уважительно относиться к другому, не принимая его за самого себя и не навязывая ему своих вкусов.
Приближающая филология имеет в своей основе идею о диалоге читателя с автором через текст. Предполагается, что автор и читатель знакомы друг с другом, говорят на одном языке и думают об одном и том же. В этом случае текст попадает в пространство современных идей и представлений, призывается в свидетели в различных дискуссиях и активно используется в целях нравственного воспитания граждан. Разумеется, необходимо всякий раз оговаривать историческое размежевание автора и читателя в пространстве и времени. Но для приближающей филологии это единственное препятствие, временно затрудняющее полное понимание текста. Для его устранения существует культурологический комментарий, показывающий, что у них было не совсем так, как у нас. Однако, поскольку они тоже люди, то мы, нынешние, всегда сможем понять их, бывших. Таков Аверинцев периода своей второй книги и позже, до самого конца.
Резонно было бы заметить, что приближающая филология возможна только там, где есть пересечение изучаемого текста с родной культурой. Неудивительно, что Аверинцев, занявшийся поэтикой ранневизантийской литературы, постепенно пришел к православному богословию. Однако если вспомнить, что Гаспаров изучает Мандельштама как впервые открытого иноязычного и инокультурного автора, пишущего на непонятном языке, становится ясно, что такая идея ошибочна. Аверинцев выбирает приближающую филологию, филологию на грани богословия вовсе не оттого, что занимается православными текстами, а по какой-то иной причине, имеющей глубокое основание в структуре его личности. Точнее сказать, он делает это именно потому, что наиболее глубокое воздействие на читателя оказывает его личность. Аверинцев – пример высоты, вровень с которой не встать, но до которой при желании можно дотянуться на цыпочках (например, Топоров не оставляет такого шанса). Если он и небожитель, то собеседующий и умеющий во время разговора ходить рука об руку с собеседником. Он знает то же самое, что в идеале должны знать все – античность, Библию, немецкую и русскую литературу. Когда он сообщает это обязательное знание, слушатель должен чувствовать угрызение совести. Именно поэтому приближающая филология – филология интеллигенции – становится ключевой для его метода. Именно поэтому он говорит не о понимании текста, а о понимании человека. Причем, имеется в виду не только понимание автора текста, но и понимание читателя, проходящего через этот текст. За поэтикой Аверинцев старается распознать чувства, идеалы и намерения людей прошлого. Распознав – сопоставить с современными настроениями и идеалами, сопоставив – включить современного человека в осмысление традиции. Рискну сказать – даже подчинить человека традиции. Аверинцев консервативен, потому что пытается сохранить культуру в человеке. Но культура – это прошлое, жизнь не стоит на месте, и человек тоже меняется. Поэтому направление Аверинцева переживает серьезный кризис.
...Филология как научная дисциплина все более склоняется в сторону отдаляющего направления. Происходит это, во-первых, потому, что в последнее время ее предметом стали тексты максимально удаленных эпох, к которым нельзя применить обычную для антично-христианских памятников эмпатию субъекта и объекта.
...Изменяется не только филология. Изменяется сам тип потребителя культуры. Аверинцев искал за текстом человека, но такого, который был ему хорошо известен. Это интеллигент-европеец, служащий в одном институте или университете, читающий по-латыни и по-немецки, чтущий Десять заповедей и Нагорную проповедь, любящий мирную беседу и антично-христианскую старину. Лет десять назад (может быть, и раньше) он этого человека находить перестал. Доминирующим человеческим типом повсеместно стал американский образованный яппи-космополит, работающий по найму в разных странах, читающий мировую литературу только в переводах, а еще лучше – в пересказах на свой язык, чтущий краткое изложение Библии для своей секты (а чаще даже краткое изложение буддизма), любящий боевики и компьютерные игры, а из всей старины понимающий только стоимость антиквариата. Насколько такой тип – базаровский тип современной культуры – окажется долговечным или переходным, и чем он будет сменен – гадать сейчас не будем. Но, скорее всего, впереди маячит образованный китаец или любой другой дальневосточный человек, не связанный корнями со средиземноморской традицией, на которой стоит современная цивилизация. Такая перспектива способна изменить для традиционно мыслящего человека понятие ближнего. Если раньше под ближним мог пониматься человек антично-христианской культуры, то теперь ближними становятся не только иудей, христианин и мусульманин, но и среднеевропейский атеист, и прежде нелюбимый американец-яппи. Перед китайцем и китайцу все едино. И проповедь Аверинцева с апелляцией к Августину и Аквинату померкнет перед авторитетом Конфуция… Как бы то ни было, но адресат Аверинцева, несомненно, потерян. И его приближающую филологию в последние годы просто не к кому было приближать.
Таким образом, в настоящее время проблемой стал не только текст, но и читатель текста. Аверинцев мог бы повторить о себе слова умирающего Феллини: “Я похож на взлетевший самолет, которому некуда приземлиться”. Если говорить о перспективах, то они не особенно радостны. Слово Аверинцева пригодится узкому кругу филологов, философов и богословов, личность его по прошествии лет перестанет оказывать воздействие на молодые умы, а со смертью его поколения, возможно, и вовсе перестанет быть легендарной. Исторический момент, породивший поколение Аверинцева, не повторится никогда. А российская филология пойдет своим путем, и в пути этом будет временами оглядываться на крупицы рационального знания предков, которые можно отыскать на свалке их заблуждений. Что же касается западной филологии, то для нее Аверинцев останется любопытным примером русского религиозного философа, который в условиях советской неволи умудрялся проповедовать идеалы европейского гуманизма через описание приемов поэтики и риторики."