"Прошлое, история справедливо признаются областью, где
все уже произошло и ничего нового произойти не может. Но
видение прошлого, восприятие и понимание исторических со-
бытий привязаны к <текущему моменту>, а в этой сфере на-
стоящего всегда возможны новые точки зрения, споры, дискус-
сии. Посадив исследователей на высокую башню, Ф.Бэкон
сравнивает <искусство диспута> с <чудесными очками для дали>
(1, р. 83). Три века споров вокруг науки, ее природы, ее гене-
зиса показали, что время, <текущий момент> меняют не только
точку зрения, но и оптику - предлагают свои <очки для дали>.
Историк, как и все люди любых минувших и будущих <теку-
щих моментов>, принадлежит к контексту своей эпохи, спосо-
бен объясняться с современниками только на понятном для
них языке наличных реалий, не может говорить ни из прошло-
го, ни, тем более, из будущего. А это создает опасности двух
типов. Во-первых, <перевод> значения и смысла событий прошло-
го на язык современности всегда содержит угрозу модернизации
прошлого под давлением эффектов ретроспективы - оптика
предлагаемых эпохой <очков для дали> всетда стремится уподо-
бить прошлое настоящему. Во-вторых, это эффекты интериориза-
ции: устойчивые, привычные и освоенные реалии вообще пере-
стают восприниматься как реалии значимые, заслуживающие вни-
мания и исследования. Шкворень, например, уже несколько ты-
сячелетий <интегрирующий> в целостность телегу - древнее евра-
зийское изобретение, - практически исчез из описаний телеги:
примелькался. На этом основании предлагалось даже окрестить
все эффекты интериоризации для основательности <шкворень-эф-
фектом> в духе введенной Мертоном моды на эффекты.
Обе опасности особенно сильны там, где дело приходится
иметь с духовными знаковыми реалиями, которые в отличие от
техники не несут, как правило, четких и ясных указаний на
место и дату происхождения. Наука сложена из множества зна-
ковых, процедурных, организационных деталей самого различ-
ного возраста, происхождения и первоначального назначения.
Лишь крайне незначительное число научных реалий может
претендовать на <чистоту> - на то, что они задумывались, изо-
бретались и разрабатывались специально для науки. Все же ос-
тальное приведено к единству, сопряжено, обкатано временем
и в этом процессе интериоризировано как действующая систе-
ма норм, правил, целей, форм научной деятельности. Понятно,
что в анализе этого сложного и гетерогенного по составу ком-
плекса, который к тому же в школьные и студенческие годы
осваивается каждым из нас как данность, пресекающая вопро-
сы и сомнения, возникают особо благоприятные условия для
проявления как эффектов ретроспективы, так и эффектов ин-
териоризации.
...
Действительно, научная революция XVII в. была и остается
со времени работ Гессена (9) и Мертона (10) основной обла-
стью интереса историков науки. И основные предметообразую-
щие усилия исследователей концентрируются здесь, особенно
по связи с критикой и защитой гипотезы Мертона о решающей
роли пуритан в возникновении и социализации науки, на анализе
духовных предпосылок, мировоззренческих и концептуальных ус-
ловиях осуществимости опытной науки (см., например, 11).
...
Проблемы <второй научной революции>, будем так называть
основные события институционального оформления науки XIX в.,
изучены, напротив, со значительно меньшим усердием и рве-
нием. И дело здесь не в том, что нет литературы или период
плохо документирован, по этой части все обстоит благополуч-
но, а в том, что вторая научная революция не сложилась пока
в целостный предмет исследования. Вторую научную револю-
цию исследователи навещают сегодня время от времени в по-
исках аргументов для обоснования или критики гипотез отно-
сительно событий XVII-XVIII вв. Положение вряд ли можно
признать нормальным. Проблемы XVII в. и проблемы XIX в.,
хотя они и сохраняют преемственную общность смысла и даже
терминологии -и те и другие для историка науки суть пробле-
мы генезиса и становления науки, - обнаруживают вместе с
тем и существенные различия как по составу, так, что особен-
но важно, и по контексту, на который приходилось опираться
в их осмыслении, постановке и решении.
XIX в. не нуждался уже в доказательствах познаваемости
мира, возможности открытия и логического его представления,
наличия в природе законов, верховной авторитетности свиде-
тельств эксперимента. Все это перешло в интериоризированную форму постулатов, установок, символов веры, убеждений научного мировоззрения. Соответственно, уходит со сцены
или, во всяком случае, сильно теряет в авторитетности и убе-
дительности та пестрая смесь философских, теологических, на-
турфилософских концептуальных составляющих, которая фор-
мировала духовный контекст XVI-XVII вв. и активно использо-
валась в качестве опоры для доказательства будущих постула-
тов. ...
ВТОРАЯ НАУЧНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ XIX В.
...
Такой во многом утилитарно-практический подход к исто-
рии науки дает удивительно единообразную оптику <очков для
дали> и не менее единообразную фокусировку, единообразное
видение событий истории науки. Слабо подверженный эффек-
там европейской ретроспективы, внешний наблюдатель иден-
тифицирует современную науку как функциональное единство
исследовательской, прикладной и академической составляющих,
отказывается признать науку современной на любых этапах,
предшествующих актам замыкания исследования на приложе-
ние, исследования и приложения на подготовку научно-техни-
ческих кадров в институтах высшего образования.
Понять такой подход несложно. Особенно сегодня, когда
мы говорим и пишем о науке - производительной силе, о про-
изводстве - технологических применениях науки. Ясно, что
если нет замыкания исследования на приложение, то невозмо-
жен и переход результатов исследования в форму технологиче-
ских приложений, невозможны и технологические применения
науки. Не менее ясно и то, что если нет людей, которым обес-
печен доступ к растущему массиву научного знания, а доступ
этот обеспечивается специальным образованием в академиче-
ских структурах, то исчезает сама возможность замыкания ис-
следования на приложение, возможность использования на-
личного научного знания в утилитарно-прикладных целях.
...О замыкании исследования на академическую структуру имеет смысл
говорить только с 1810 г. после реформ Гумбольдта и создания
Берлинского университета, где впервые была реализована ти-
пичная для современной науки <профессорская> или <приват-
доцентская> модель оперативной связи переднего края дисциплинарных исследований с подготовкой научных кадров. Если взглянуть, например, на распределение по дисциплинам окс-
фордских и кембриджских <донов> (см. табл.), то еще сто лет
тому назад такого замыкания в Англии не произошло.
Не лучше обстоит дело и с замыканием исследования на
приложение. Оно впервые было реализовано в 1826 г., когда
Либих основал в Гисене лабораторию, которая стала моделью
организационного объединения исследования, приложения и
подготовки кадров.
...
Столь малый возраст <современности> в науке, если науку
все-таки приходится воспринимать комплексно как триединст-
во исследовательской, прикладной и академической составляю-
щих, а <современность> - как основание преемственности
этого триединства, оказывается в явном противоречии с при-
вычными взглядами на науку, на способ ее существования и
развития. Например, основание преемственности науки мы
привыкли понимать в терминах процедур и моделей поведе-
ния, достаточных для идентификации ученых и не имеющих
ограничений во времени. Если человек изучает окружение, ру-
ководствуясь принципами наблюдаемости и эксперименталь-
ной верификации, если он публикует результаты своих поисков
нового со ссылками-опорами на предшественников, если эти
результаты действительно оказываются новыми, удовлетворяя
принципам приоритета и запрета на повтор-плагиат, то перед
нами ученый, в каком бы веке этот человек ни обнаружился.
На таком понимании ролевого набора ученого, его связи с
прошлым и будущим строятся наши представления о науке -
исторической целостности, наше осознание состава и структу-
ры экономики науки, наши аналогии-модели интеграции типа
<стоять на плечах гигантов> или сети цитирования. Они без
особых затруднений и срывов позволяют по эпонимике или по
сетям цитирования путешествовать <из конца в конец> науки
от Галилея и Кеплера до любого автора статьи в последнем вы-
пуске научного журнала, доказывая тем самым, что наука есть
некое интегрированное, протяженное по времени целое по
крайней мере с XVII в., если не принимать в расчет тех гиган-
тов, на плечах которых стояли отцы науки и на работы кото-
рых они ссылались (Галилей в споре с Кеплером на <Физику>
Аристотеля, например).
Теперь же предлагается нечто совсем иное. Признание трие-
динства исследования, приложения и подготовки научно-тех-
нических кадров как результата второй научной революции,
превратившей науку в современную науку, явно разрушает всю
эту систему представлений. В состав основания преемственно-
сти и в ролевой набор ученого пришлось бы ввести академиче-
ские и прикладные роли. При этом в отцы современной науки
определились бы Гумбольдт и Либих, один из которых, Виль-
гельм Гумбольдт, был филологом и явно не вошел бы в эпони-
мику опытной науки. <Плечи гигантов>, на которых положено
стоять поколениям и поколениям ученых, оказались бы в од-
ном месте, а поколения - в другом. Не помогли бы и сети ци-
тирования, поскольку интеграторы триединого комплекса
должны были бы включать прикладные и академические со-
ставляющие, которых явно нет в сетях цитирования, интегри-
рующих продукты исследования на уровне публикации. Сло-
вом, если вернуться к аналогии с телегой и шкворнем, принять
триединое истолкование науки для историка науки означало
бы нечто вроде озарения историка телеги, что до сих пор он
занимался не то историей колеса, не то историей дышла, не то
историей шкворня, а теперь вот ему предлагают заняться все-
таки историей телеги, где колесо, дышло, шкворень, если они
имеют свою историю, пришли к единству.
Возможность концептуальных потерь призывает к осторож-
ности. Прежде чем принять или отвергнуть комплексный
взгляд на науку, полезно убедиться, так ли уж эта комплекс-
ность важна и в чем именно она выявляется. Проследим не-
сколько наиболее очевидных линий.
Если наука до XIX в. не оказывала влияния на производство
через приложение - не было людей с соответствующей подго-
товкой, то в эпонимике технологического творчества мы до
XIX в. не обнаружим людей, причастных к науке. Лидер техни-
ческого прогресса того времени - Англия, к ее истории и стоит обратиться. К тому же и механика занимала в исследованиях XVII-XVIII вв. ведущее место. Родерик и Стефенс (14), спе-
циально анализируя этот вопрос, в основной группе новаторов
обнаружили только <практиков> типа цирюльника Аркрайта,
кузнеца Ньюкомена, шахтера Стефенсона. Более того, когда
ученые, время от времени воодушевляясь идеями Бэкона о на-
учном совершенствовании <полезных искусств>, действительно
обращались к решению технологических задач, дело кончалось
или могло бы кончиться конфузом в духе свифтовских описа-
ний Лапуты. Эспинас пишет, что в 1670-е гг. Гюйгенс и Гук
много сил отдали совершенствованию навигационного обору-
дования, прежде всего часов, но <хронометр в конце концов
был создан в XVIII в. плотником Хэррисоном> (II, р. 350). Ма-
тиас отмечает, что если бы рекомендации ученых XVII-XVIII
вв. сельскому хозяйству реализовались практикой, последствия
были бы катастрофическими (15, р. 75-76).
Таким образом, влияния науки на технологическое творче-
ство до XIX в. не обнаруживается, но со всей очевидностью
обнаруживается нечто иное и важное для историка науки:
влияние технологического творчества практиков-самоучек на
науку. На этом периоде технологическая новация - основной
повод для исследования и основной проблемообразующий ис-
точник науки. Сначала появляется многообразие водяных ко-
лес, а затем Карно старший закладывает основы гидродинами-
ки. Сначала изобретают и совершенствуют паровые машины
практики, а затем Карно-сын формулирует основы теплотехни-
ки и термодинамики. Если двигаться по эпонимике науки в
поисках срыва, <переворота> этих ролей технологического и
научного творчества, то первым чистым случаем, как показы-
вают Родерик и Стефенс, будет Дизель, который именно из
анализа цикла Карно сначала теоретически вывел возможность
принципиально нового вида двигателя, а затем и реализовал
эту возможность практически (14, р. 92). Но этот чистый слу-
чай произошел в самом конце XIX в., и если от него отсчиты-
вать возраст современной науки, можно и вообще потерять
науку. К тому же ученому-исследователю не обязательно быть
прикладником, да и практики-самоучки вовсе не ушли со сце-
ны, достаточно вспомнить об Эдисоне.
Далее, если замыкание исследования и приложения, реали-
зованное лабораторией Либиха, действительно значимый факт
истории, то ближайшим его следствием должно было бы стать
изменение номенклатуры продукта за счет появления в ней то-
варов, разработка и производство которых предполагают на
правах условия осуществимости доступ к научному знанию.
Действительно, с середины XIX в. на мировом рынке появля-
ются удобрения, ядохимикаты, взрывчатые вещества, электро-
технические товары, изобретение и производство которых
практически невозможно без глубоких знаний в соответствую-
щих отраслях науки.
Если комплексность, триединство действительно революци-
онное событие, то такое событие должно бы вести себя по ка-
нонам любой новации: иметь точечный центр-начало (Берлин-
ский университет, лаборатория Либиха) и некоторый лаг рас-
пространения - признание требует времени, - то есть вести
себя подобно волнам от камня, брошенного в воду. При этом
на гребне волны распространения всегда отмечаются инерци-
онные эффекты сопротивления (16), а преодоление такого со-
противления новому часто дорого обходится для сопротивляю-
щихся. Родерик и Стефенс довольно убедительно показывают,
что культ практика-самоучки и упорное сопротивление <немец-
кой модели> Гумбольдта и Либиха обернулись для Англии по-
терей лидерства в пользу Германии и США (14). Еще хуже
обошлась, если верить Кросленду, волна распространения с
Францией, которой потребовался Седан, чтобы признать и
принять новацию Гумбольдта-Либиха (17).
Наконец, и это главное, если вторая научная революция
действительно имела место и ее результатом стала комплекс-
ность, триединство исследовательской, прикладной и академи-
ческой составляющих, то сами эти составляющие, входя в кон-
такт друг с другом, должны были бы менять нормы и правила
деятельности, подчиняя их требованиям комплекса. Здесь, к
сожалению, нет сколько-нибудь обстоятельных исследований,
на результаты которых можно было бы сослаться. Но именно
здесь, по нашему мнению, локализован эпицентр проблемати-
ки второй научной революции для науки. В порядке рабочей
гипотезы можно предположить, что наиболее ощутимые изме-
нения комплексность должна была внести в механизмы инте-
грации науки, особенно из-за участия в интеграции академиче-
ской составляющей.
Замыкание исследования на приложение не могло вызвать
особых возмущений. Результаты научного исследования, пока
они подчинены принципам наблюдаемости и экспериментальной верификации, заведомо приложимы: экспериментальная
проверка приобщает результат к миру бесконечных повторов,
где безразлично кем, когда, с какой целью, как часто результат
воспроизводится-тиражируется. К самому исследованию это не
предъявляет каких-то дополнительных требований.
Много сложнее обстоит дело с замыканием исследования и
приложения на академическую составляющую, И основные
трудности здесь, видимо, должны быть связаны с неустрани-
мой <человеческой размерностью> академической составляю-
щей. Подготовка научных кадров сама может рассматриваться
как форма научной интеграции - как приведение все новых
поколений будущих исследователей и прикладников в связь с
наукой, научной деятельностью. Но эта форма интеграции су-
щественно отличается от традиционной - интеграции резуль-
татов - как раз в том отношении, что интегрировать, приво-
дить к науке, связывать с наукой приходится людей, а человек -
существо конечное не только в терминах сроков и периодов жиз-
ни, но и в терминах ментальных и физических возможностей.
В интеграции результатов эти ограничения <вместимости>,
<человеческой размерности> практически не ощущаются, хотя,
естественно, и не отменяются. Человек не может сделать более
того, что он может, и если он вносит в копилку науки свой
вклад, то каким бы весомым вклад ни оказался, он заведомо в
пределах человеческой вместимости. Традиционная интеграция
по результату и есть в каком-то смысле инструмент выхода за
ограничения по вместимости, человеческий ответ на популяр-
ный схоластический вопрос: <Может ли всемогущий Бог сотво-
рить камень, который он не смог бы поднять?>. Насчет Бога
неясно, а всемогущий человек может. Ни один ученый не в со-
стоянии следить за всей публикуемой в его области литерату-
рой, причем жалобы на информационный потоп идут с XVII в.
И все же ограничения по вместимости здесь не ощущаются,
сколько бы ни увеличивать листаж журналов или длину биб-
лиотечных стеллажей. Ограничения сняты в каждом отдельном
акте наращивания неподъемного камня: каждая публикация за-
ведомо этим ограничениям удовлетворяет.
Но положение радикально меняется, когда этот растущий,
неподъемный для индивида камень научного знания приходит-
ся протаскивать через игольное ушко учебных планов, часов,
курсов, расписаний, сроков обучения и прочих атрибутов ака-
демической реальности, явно формировавшейся по контурам
вместимости студента, человеческой размерности. Если замы-
кание исследования и приложения на академическую состав-
ляющую датируется началом XIX в., то где-то после этого мы
вправе ожидать резкого усиления не очень характерной для
науки XVII-XVIII вв. деятельности по переупаковке, сжатию,
сокращению, редукции наличного научного знания до челове-
ческой вместимости, и особенно этот эффект должен был бы
обнаруживаться в Германии. Есть ли свидетельства, подтвер-
ждающие эти ожидания?
...
Словом, налицо много прямых и косвенных свидетельств в
пользу того, что вторая научная революция не фикция, что
комплексность как существенная характеристика современной
науки заслуживает внимания и изучения. При этом, нам ка-
жется, особенно перспективны исследования по человеческой
размерности современной науки - слишком уж много событий
происходит сегодня в науке, в частности в сфере коммуника-
ций, которые пока только фиксируются как данность, хотя они
явно имеют какой-то общий источник происхождения.
ПЕРВАЯ И ВТОРАЯ НАУЧНЫЕ РЕВОЛЮЦИИ
Историки науки, даже и те из них, которые ссылаются на
события второй научной революции для выявления и критики
эффектов ретроспективы в исследованиях своих коллег, основ-
ной смысл изменений XIX в. видят в институционализации, в
становлении профессионализма, в росте формализма, роли
правил и вообще в <бюрократизации> науки. Накаяма, напри-
мер, считает, что само занятие историей науки - удел <разоча-
рованных> строгостью правил, и это разочарование становится
<жизненным источником критического отношения к практике
современного научного профессионализма>, началом поиска
ошибок в прошлом и альтернатив в будущем в порядке <ликви-
дации показной окончательности авторитета установившейся
науки> (8, р. 215).
...
Эти и подобные попытки отмежеваться от современных
представлений о науке и сформулировать какие-то новые кон-
цепции науки, существовавшей до XIX в. по <совсем иному>
набору правил, хотя они и совершаются под вполне законным
предлогом борьбы с эффектами ретроспективы, ставят под со-
мнение самое преемственность первой и второй научных рево-
люций. Действительно, если, как пишут Шейпин и Тэкри, за-
ниматься научной деятельностью и быть членом научного со-
общества в Англии XVIII-XIX вв. можно было <на своих собст-
венных условиях, а не на условиях возникающего научного про-
фессионализма> (20, р. 12), то преемственности между такими
состояниями игры по собственным правилам и по единым пра-
вилам не более, чем между сеансом одновременной игры в Ва-
сюках и шахматной практикой.
Нам эти попытки обрести свободу от современности, изо-
бразить научный профессионализм не то как катастрофу, уп-
раздняющую прежнее <свободное> состояние науки, не то как
уродливую адаптацию науки ради выживания в условиях расту-
щей агрессивности социальной среды, представляются иллюзи-
ей, явно основанной на глубокой интериоризации результатов
первой научной революции. Эксплицировать эти иллюзии, их
<подкорковое> основание довольно сложно, но, как нам кажет-
ся, данные о трансплантации науки на неевропейские культур-
ные почвы могут оказаться полезными. Механика экспликации
этого <подкоркового> смысла не так уж сложна. Вернемся еще
раз к аналогии с телегой, в истории которой бывали и <транс-
плантации>. Америка, как известно, не изобрела колеса, не
изобрела, понятно, и телеги. Телега здесь появилась как нова-
ция и вела себя как новация с лагом и волной распростране-
ния. Роджерс и Шумейкер сообщают, например, что в 1900 г.
индейское племя папаго решилось внедрить телегу. Телеги по-
требовали дорог. Дороги - оседлого образа жизни (16, р. 320-
321). Телега сама себя эксплицировала в новом контексте.
Наука, конечно же, не телега, но и телега и наука - арте-
факты, человеческие творения, возникающие во вполне опре-
деленных социально-экономических и духовных контекстах как
продукты человеческой изобретательности. Любой артефакт на чу-
жой почве может вскрыть свой контекст, потребовать своих до-
рог и способов жизни, то есть того минимума условий осуще-
ствимости, без которого артефакт становится экспонатом кун-
сткамеры, а не признанной, обжитой и освоенной реалией
жизни. Если первая научная революция, санкционировавшая
научное мировоззрение в системе европейских социальных и
культурных ценностей, - одно из условий осуществимости со-
временной науки, то как бы глубоко оно ни коренилось в <под-
корке>, в той или иной степени оно будет эксплицироваться в лю-
бых попытках построить науку на инокультурной почве.
Посмотрим под этим углом зрения на положение науки в
Индии. Внешне здесь все как будто бы благополучно: есть уни-
верситеты, институты, лаборатории, национальные научные
организации ранга академии наук и научных обществ. По доле
в мировом научном продукте, если его мерить числом публика-
ций, Индия близка к Канаде. Но отсутствие культурной санк-
ции научного мировоззрения, своей <первой научной револю-
ции> ведет здесь к появлению и даже к развитию <ревивализ-
ма> - стремления сохранить традиционные культурные ценно-
сти и даже санкционировать науку в рамках этих ценностей.
В повседневности, на <бытовом>, так сказать, уровне реви-
вализм выглядит как невинная мировоззренческая непоследо-
вательность. <Индийские ученые, - пишет Раман, - практи-
куют науку только в лаборатории, а вне лаборатории, в повсе-
дневной жизни, они остаются пленниками древних идей и об-
рядов, подчиняются предрассудкам и вере в сверхъестествен-
ное. Среди ученых Индии не редкость вера в астрологию, об-
ряды очищения перед проведением экспериментов и даже об-
ряды искупительных жертвоприношений для умилостивления
приборов и оборудования> (21, р. 191). Значительно менее не-
винно, даже опасно выглядит ревивализм, когда он начинает
искать культурной санкции научного мировоззрения на мест-
ном культурном материале.
Вот выдержки из официальных выступлений известного ин-
дийского химика-органика Сешадри, экс-президента Индий-
ского научного конгресса, президента Национального институ-
та наук Индии, то есть лица в ранге президента академии наук,
имеющего непосредственное отношение к строительству науки.
<Полное определение науки должно включать идею высшего
знания веданты, позволяя ученым идти в более тонкие и труд-
ные планы исследования... Наука и религия имеют общую цель
- помочь духовному росту человека и установлению лучшего
социального порядка. Друг без друга они недостаточны и бес-
помощны... Великие социальные движения Индии всегда осно-
вывались на духовном начале, и задача Индии в гармонии на-
ций и народов - сохранять эту духовную ноту. Недавний при-
мер Ганди свидетельствует о том, что мы не потеряли великой
традиции. Вся его жизнь была грандиозной попыткой спири-
туализировать политику. Вряд ли нам будет труднее объединить
науку и спиритуализм> (21, р. 156-157).
Мы не намерены комментировать существа этих высказыва-
ний. Ясно, что в XVI-XVII вв. вряд ли стоило трудиться осво-
бождать природу от спиритуализма ради ее познания научными
методами, чтобы в XX в. заново спиритуализировать ее, насе-
лять духами и прочими одушевленными существами надчелове-
ческой природы. Но пример, а можно было бы привести и дру-
гие примеры из практики строительства науки, достаточно по-
казателен, чтобы насторожить историка науки, предостеречь
его от чрезмерных увлечений размежеванием. Первая и вторая
научные революции связаны исторически, и любая попытка
разрушить эту связь незамедлительно ставит вопрос о какой-то
другой <первой научной революции>, возвращает к тому само-
му кругу проблем культурной санкции научного мировоззре-
ния, который стоял перед Европой XVI-XVII вв.
В заключение мы можем сказать, что реально идущие про-
цессы строительства науки в странах неевропейской культур-
ной традиции, возникающие здесь трудности поляризуют пред-
мет исследований по истории науки на две четко различимые
области - на первую (XVI-XVII вв.) и вторую (XIX в.) научные
революции, - причем для непосредственных нужд строитель-
ства особую актуальность приобретают исследования по про-
блемам второй научной революции, которые связаны с ком-
плексным пониманием и восприятием науки в триединстве ис-
следовательской, прикладной и академической составляющих.
Но при всем том предмет остается единым. Более того, иссле-
дования по второй научной революции могут пролить свет на
многие проблемы первой, и наоборот.
Литература
1. Stephens J. Francis Bacon and the Style of Science. Chicago, 1975.
2. Материалы XXII съезда КПСС. М., Госполитиздат, 1961.
3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 13.
4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22.
5. Из рукописного наследства К.Маркса // Коммунист, 1958, № 7.
6. Большевик, 1939, № 11-12.
7. Ленин В.И. Соч., т. 36.
8. Nakajama Sh. History of Science: A Subject for the Frustrated // Bos-
ton Studies in the Philosophy of Science. Boston, 1974, vol. 15.
9. Гессен В.М. Социально-экономические корни механики Ньютона.
М.-Л., 1933.
10. Merton R.K. Science, Technology and Society in Seventeenth Century
England. Bruges, 1938.
11. The Intellectual Revolution of the Seventeenth Century. London-Bos-
ton, 1974.
12. Merton R.K. Sociology of Science. Chicago, 1973.
13. Ruse М. Charles Lyell and the Philosophers of Science // British
Journal for the History of Science. L., 1976, vol. 9, part. 2, № 32.
14. Roderik G.W., Stephens M.D. Scientific and Technical Education in
Nineteenth-Century England. In: A Simposium. Nevton Abbot, David
and Charles, 1972, p. 30.
15. Science and Society 1600 - 1900. Cambr., 1971.
16. Rogers R.M., Shumaker C.F. Communikations of Innovations. A Cross-
Cultural Approach. N.Y., 1971.
17. Crosland M. Science and the Franko-Prussian War // Social Studies of
Science. 1976, vol. 6, № 2.
18. Price D.J. de S. Little Science, Big Science. Columbia Univ. Press.,
1963, p. 9.
19. The University in Society, vol. 1. Prinseton Univ. Press, 1974.
20. Shapin S., Thackray A. Prosopography as a Research Tool in History of
Science: The British Scientific Community 1700-1900 // History of
Science, 1974, vol. 12, part. I, № 15.
21. Fahman A. Trimurti: Science, Technology and Society. New Delhi,
1972.
О нем: http://www.bpressa.ru/index.php?productID=129298