"...Будем говорить без риторических фигур, но и без иллюзий, спокойно и честно. Цели, которые ставятся на школьных занятиях, не достигаются и не могут быть в ны-нешних условиях достигнуты при самом большом желании. Важный момент в нападках на оба языка заключался в том, что многие люди убедились: значительные усилия, затраченные на их изучение, не были в достаточной мере вознаграждены. Если и нельзя отрицать, что эти чувства во многих случаях были небезосновательными, то насколько должны они усилиться, когда школа окажется в необходимости давать им еще намного меньше. На некоторый момент можно было обмануть себя и других, будто педагогическая ворожба даст те же плоды менее дорогой ценой; но в момент, когда выступает на свет Божий та истина, что это могут быть только незрелые плоды, или скорее те, которые гниют, едва их сорвешь, — натиск становится лишь сильнее, и неумолимая последовательность вынудит — и должна будет вынудить — принять честное решение. Что может нам принести тот день, кроме упразднения греческого языка и ограничения латинского элементарными языковыми уроками?
Одно желание просится на язык: пусть этот день наступит скорее. Но если мне предстоит его высказать, я вспоминаю свою собственную школу, своих любимых учителей, и это заграждает мне уста, как будто бы я хотел забыть те торжественные часы, когда они пробуждали в сердце юноши любовь к идеалу, как будто бы я нарушил им верность. Я думаю и о тех благородных людях, об учителях, которые ныне ведут самоотверженную борьбу в опустевшей школе за те идеалы, которые святы для меня так же, как и для них. Это было бы кощунственным желанием, если бы даже его подсказывало сомнение, если бы я даже считал неизбежным, что наш народ окончательно порвет с историей и культурой.
...Тогда мне пришлось бы почти забыть о своих филологических шорах. Мне подобает говорить лишь как филологу, и я говорю: если бы все остальные дисциплины профессии закричали, что они не могут существовать, если то или иное не будет изучаться уже в школе; — ради филологии, ради нас, ее преподающих, или же ради науки оба языка, которым Европа обязана своей культурой, могли бы спокойно исчезнуть из круга обязательных юношеских занятий. Как при этом сложится судьба Германии, я не спрашиваю; филология может спокойно отважиться на это.
...Что такое филология? Нехорошо, что об этом еще при-ходится говорить после Ф. А. Вольфа; однако же это необходимо. Я отказываюсь логически препарировать определение, притом что я также пользуюсь этим старым названием, сколь бы ни было ооно превратным или, скорее, пустым: мы хотим понять науку через ее предмет. С Гомера начинается непрерывное и полностью осознавшее свою непрерывность культурное развитие, охватывающее все новые территории, сначала всю Элладу, затем — с Александра — Восток, после этого — через римлян — все Средиземноморье. С распадом римской Империи единство и непрерывность этой культуры нарушаются. Варвары эмансипируются; христианство, хотя и выросшее из этой культуры, отрицает ее. Поскольку эта культура, при всех преобразованиях жизни и духовной сферы, представляет собой единство, любое из ее проявлений в своей индивидуальности может быть понято только исходя из целого, и каждая из малейших черт вносит свой вклад в по-нимание этого целого, из которого оно возникло, в котором оно продолжается. Поскольку предмет един, и филология едина. Частица ?? и энтелехия Аристотеля, священные пещеры Аполлона и кумир Besas, песнь Сапфо и проповедь св. Феклы, метрика Пиндара и помпейская мензула, личины дипилонских ваз и термы Каракаллы, служебные полномочия абдерских старост и деяния божественного Августа, аполло-ниево коническое сечение и астрология Петосириса: все, все относится к сфере филологии, поскольку относится к предмету, который она хочет понять, и не может обойтись без чего-либо из этого.
Таким образом ввести в эту чудовищную область знания, чтобы молодой филолог по окончании своего студенче-ства смог сам сориентироваться, — задача наших занятий. Мы должны показать ему, что надлежит выучить, в чем здесь дело и как к этому приступить. Альфой и омегой является и остается актуальное владение языком. Этому искусству меньше всего можно научить; каждый день грамматика — этот безошибочный оселок — энергично напомнит, насколько скудной остается собственная компетенция. Однако, если студент вполне проникнется двумя истинами, — во-первых, что без знания языка любая филология, история или археология остается немым колоколом, и во-вторых, что для филолога знание языка может быть актуальным лишь благодаря непре-станному упражнению, — этого довольно. Дальнейшее заключается в том, чтобы показать и преподнести правильное и правомерное, — т.е. историческое понимание. Это может произойти только на конкретном предмете; не столь важно, в чем он заключается; естественно, мы с большим удовольствием выберем тот, чье понимание сочетает в себе абсолютное наслаждение и значимое поучение. Это может быть письменный памятник, языковое явление, картина, личность, будь это божественная, человеческая либо племенная лич-ность или культурное окружение, положение определенного закона или философской системы, короче, — любое замкнутое в себе отдельное явление; только тогда должно решить следующую задачу: полностью понять место этого отдельного явления в процессе великого культурного развития: чем оно было, зачем оно было, к чему привело его бытие. То, что для этих целей преимущественно выбираются литературные произведения, происходит под нашим влиянием, под примером нашего собственного их истолкования и благодаря роли соответствующих заданий, которые мы даем своим ученикам; но это не вполне оправданно с точки зрения практических соображений, и уже потому археологические занятия необходимы для подготовки филолога. Третье заключается в том, чтобы дать обзор общего культурного развития в течение этих полутора тысячелетий, его движущих сил, целей, к которым оно соознанно или неосознанно стремилось, фаз его развития, преобразований в его материальной и духовной жизни, различные сферы, в которых сказались жизнь и дух народа. При этом сама собой возникнет ориентация в источ-никах и средствах подступа к ним. Эти общие обзоры необходимы, и преподающий не должен сетовать на свой труд, хотя его постоянно будет гнести сознание, что он дает со-вершенно недостаточно, а иногда и не встречает достаточного понимания. Для студентов это общее введение не в пример важнее, нежели руководство их собственной работой, которое, правда, намного привлекательнее для учителя, однако может приниматься к рассмотрению лишь в последнюю очередь. Заслуживало бы величайшего упрека, если бы где-либо стремление к производительности культивировалось за счет индивидуального совершенствования, а студент использовался бы в качестве подручного по научной работе, по-скольку его душа имеет точно такое же право на индивидуальную жизнь и свободу, как и душа преподавателя.
...Страшно даже и говорить о недостаточности силы суждения и обучаемости отдельного человека перед лицом чудовищной величины предмета: как ведь филологам относиться к филологии? Должно ли вечное подчиниться управлению временного? Именно в несоответствии собственного знания нашей науке заключается величайшее благословение для нашей нравственной жизни; ведь на самом деле любая добросовестная деятельность, в том числе и научная, в гораздо большей степени дело рук характера, а не таланта. Если филолог обратит свой взор от своей будничной работы к величию науки, его душа обретет такое же просветление, как и в священную тишину звездной ночи. Чувство великолепия, бесконечности и единства целого охватит его душу. Он должен будет смиренно сказать себе: «Жалкий отпрыск рода человеческого, кто ты? что ты можешь?» Но затем громко родится новый день и позовет его: «Вставай, отпрыск рода человеческого, вставай и делай то, чего от тебя требует день, к чему Господь вложил в тебя творческие силы: завоюй для себя собственной работой долю в вечности и бессмертии». И то и другое, и высшее наслаждение смиренного созерцания, и гордость за самоотверженную работу, — должен испытать и пережить любой филолог, даже и любой студент филологии. Это достигается лишь собственными силами, и ни один факультет, ни одно учреждение только собственное сердце даст ему в этом свидетельство: ты филолог. Но чтобы указать ему пути, чтобы протянуть руку, опираясь на которую, он поможет себе сам, — для этого здесь мы, его учителя, товарищи в его работе. Это наше учительское поприще, эту нашу общую учебу не отменит и не нарушит никакая школьная либо университетская реформа.
...Я также испытываю сильное побуждение ответить на во-просы и упреки, с которыми иногда обращаются ко мне мои коллеги-естествоиспытатели, к чему я всегда был особенно чувствителен. Как возможно, что гелиоцентрическая система была открыта и стала добычей забвения? Как мог появиться Архимед среди греков, не расположенных к подлинно естественнонаучному мышлению? Не оттого ли погибла античная культура, что даже те немногочисленные сведения, которыми она располагала в естественнонаучной сфере, она не смогла практически использовать; у людей не было даже часов. Это заслуживает ответа, даже и здесь. Многое — просто предрассудок; сооружение для эталонных часов в Афинах до сих пор стоит на агоре — Башня ветров. И если теперь с помо-щью автомата можно за брошенную монету получить лакомство или безделушки такого же рода, то тогда в том же духе он доставлял освященную воду у храмовых дверей. Народ, открывший обращение Земли вокруг Солнца и для которого Архимед вовсе не является исключительным явлением, был на самом деле вовсе не чужд естественным наукам: эпохи, личности и произведения, для которых характерно доминирование этого направления духовной деятельности, являются лишь весьма трудным предметом для исследователей и исследованы очень мало; чтобы улучшить положение дел, нам, филологам, поскольку мы не обладаем предметными познаниями, должны помочь наши коллеги-естественники. Но, с другой стороны, весьма примечательно, что естественные науки не спасли эллинства от варваров. Оно не смогло справиться с этим лучше, чем поэзия, или скульптура, или грамматика. Закат всех наук — у эллинов следствие заката политической свободы, а этот последний — следствие социального и нрав-ственного разложения народа. Этому учит греческая исто-рия; серьезный урок, чье обоснование имело бы смысл для нашей эпохи и для этого места.
Но я оставлю в стороне все эти увлекательные предметы; я упоминаю их лишь мимоходом, поскольку все они указывают на один и тот же факт, и то, что я его отмечаю, возвращает меня к моему исходному пункту. Даже серьезнейшие люди в Германии знают об античности ничтожно мало и хотят знать еще меньше. Они весьма легко идентифицируют ее с тем, что им о ней рассказывали в школе. До некоторой степени школа действительно в этом виновата. Как часто можно столкнуться с самоуверенно-резким вздорным утверждением, что она вводит в дух античности. Как будто бы у античности был единый дух, как будто бы он мог быть тождественным у всех школьных авторов, скажем, у Гомера и Овидия, или у Платона и Демосфена), а также у тех, кого не отобрали для юношеского чтения; и тогда материализм Демокрита, критический скепсис Карнеада и все точные нау-ки в совокупности воспринимались бы как неантичные. Вероятно, если бы древность не имела того духа, который может и должен понять ребенок, а имела бы какой-то иной (или любые иные), — взрослых следовало бы от нее избавить. Второе — в чем школа нисколько не виновата — примерно соответствует тому, что сейчас происходит с нашими великими поэтами. Поскольку их широко используют для школьного чтения, легко подумать, что их действительно достаточно хорошо знают и поэтому можно просто предложить их школь-никам для самостоятельного чтения. Но то, что это предрассудок, станет ясно, как только древние книги исчезнут из школы. Если мальчиков лишить этих книг, мужи будут разыскивать их с большей охотой, — впрочем, пожалуй, вообще взрослые: хотя я настолько несовременен, что оставляю свою науку для лиц моего пола, но эллинство, понимаемое не как лакомство, а как питательная материя для души, то есть для ее возвышения и наставления, я готов предоста-вить также нашим женам и дочерям; они не бесчувственны к нему — стоит лишь к ним его приблизить. Наше, филологов, посредничество станет труднее, но необходимее и плодо-творнее.
Эллинство было поднято на щит, греческий мир был призван к исполнению выдающейся роли в воспитании юношей как раз вследствие того духовного течения, которое в про-шлом столетии преодолело и низвергло рококо. Великие учителя нашего народа подняли его до уровня эстетико-художественного идеала, которому должны были подчиниться государство, жизнь и нравственность. Нельзя отрицать, что подражание эллинству в изобразительном искусстве классицизма сейчас по большей части нам не по нутру. Но эстетико-художественный идеал нас в действительности вообще более не удовлетворяет; мы требуем, и мы имеем более бога-тую народную жизнь. Отсюда отвращение к античности. Если бы оно исчерпывалось этим идеалом, я не только бы понимал, но и разделял бы это отвращение. Но Полигнот вовсе не писал так, как Флаксман или братья Рипенгаузены, и эллинам и вовсе не было чуждо эллинам жизненное богатство, которого требуем мы, современные люди. Филолог должен научиться видеть это сам и затем показать другим. У него должны быть широко открытые глаза, он должен смотреть во все стороны, он должен быть отзывчив на любой стимул и знать, что от древних он может чему-то научиться. Затем он будет видеть глубже и дальше предмет своей собственной науки и уделить его частичку другим. Ведь остальные вовсе не так злы. Они хотят отбросить мертвое, поскольку оно стало устаревшим вздором; и если оно таково, они правы. Так докажем им, что оно живо, позаботимся о том, чтобы они в самих себе ощутили его жизненные силы: тогда они проникнутся к нему уважением. Вот то, что я хотел сказать; я хотел выступить против малодушия и робости филологов. Нашей науке как науке никто не в силах причинить вреда, менее всего государство, которое скорее благоприятствует ей, насколько это в его силах. Она не потерпит тяжкого ущерба и от того, что нам придется приспособлять свое учение к изменившимся условиям юношеского образова-ния. Вера в мощь и ценность античности, конечно, находит-ся под угрозой, и мы, — то есть те из нас, что дорожат им, — мы видим в этом тяжелую опасность для духовного и нравственного здоровья нашего народа, или скорее для всей человеческой культуры в совокупности: несмотря на все на-циональные распри, она едина, и ради нее на всей земле идеал ведет борьбу против варваров и ремесленников. Мы участники в этой борьбе; но тогда давайте постоим за се-бя. Ибо если культура, в которую мы верим, погибнет, это наша вина: никакие отговорки не снимут ее с нашей совести. Если сейчас в Германии для нас все на вид складывается плохо, это только видимость: ведь наша наука — и здесь я не обманываю себя — сильнее и здоровее, нежели она была при наших отцах; и в других странах звезда эллинства, которая раньше не видна была на небосклоне, сейчас находится в зените. Во Франции и в Англии, этих древних цитаделях культуры, у которых мы, немцы, все еще должны учиться, друзья этого прекрасного предмета объединились во влиятельные общества; Италия и Эллада не могут никогда забыть о своем собственном благородном происхождении; маленькая, но устойчивая в собственном своеобразии Дания выставляет своих учителей и учеников; свежая молодежь начинает заявлять о себе в Швеции и Финляндии; и, если бы русским сотрудникам не приходилось носить национального костюма, они бы давно заняли заслуженное место в передних рядах; от уже вовлеченного в наше движение Востока вплоть до тех беспредельных областей, которые осенянет звездно-полосатый флаг, все увереннее идут вперед отряды защитников филологии. Нет, если мы сохраним верность своему идеалу, мы можем спокойно глядеть в глаза наступающему двадцатому столетию. Что бы оно ни принесло народам, солнце Гомера будет сиять пространному миру, давая свет и жизнь человеческим душам, прекрасное, как в первый день.