Об этой книге можно написать статью, можно книгу, а мне надо совсем коротко прибавить хоть что-то для фокусировки внимания. Так вот, я бы предложил читать эту книгу, фокусируясь не на дорогом автору представлении о социальности мышления, а - на понятии устойчивости научного факта и теории. Тогда многое будет яснее.
--------------------------------------
Л. Флек. ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ФАКТА: ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ СТИЛЯ МЫШЛЕНИЯ И МЫСЛИТЕЛЬНОГО КОЛЛЕКТИВА. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999.
Факт — это цель любого научного исследования; анализ путей, ведущих к факту, составляет предмет теории познания. Однако часто теория познания совершает принципиальную ошибку: она ограничивает свое рассмотрение только привычными фактами обыденной жизни или примерами, взятыми из классической физики. Поэтому ее результаты отмечены некоторой наивностью, присущей такому подходу. Более того, это становится препятствием для критического анализа механизмов познания.
Исторические источники содержат более или менее дифференцированные описания этой болезни (говоря по-современному — спецификации болезни [Krankheitseinheit]), которые, несмотря на различные определения заболевания и особую номенклатуру, соответствуют современным представлениям о сифилисе. Подверглась определенным изменениям и симптоматика заболевания. Ретроспектива развития знаний о сифилисе, восходя к концу XV столетия, теряется в тесных переплетениях мнений того времени о явлениях инфекционных заболеваний кожного характера, часто локализованных на половых органах, заболеваний, которые иногда приобретали масштабы эпидемий.
В этой неразберихе самых различных, лишь впоследствии, спустя века, различенных болезней, современный врач найдет помимо сифилиса проказу, чесотку, туберкулез кожи, кости и желез, оспу, микозы кожи, гонорею, мягкий шанкр, возможно, также паховую гранулему и ряд других заболеваний, еще и теперь считающихся неспецифическими кожными болезнями, а также общеконститутивные заболевания, такие как подагра.
Вторая идея идет от врачей-практиков, использовавших различные фармацевтические средства. Судхоф пишет об этом: «Десятилетия практики, результаты которой передавались из поколения в поколение, сделали возможным выделить и различить из огромного количества хронических кожных заболеваний отдельные группы, которые поддавались лечению с помощью ртутных препаратов... Знание этого способа лечения становилось достоянием узких групп врачей, и в середине XIV века мы уже впервые встречаем подробное описание таких хронических кожных заболеваний, лечение которых связано с общим методом втирания ртутных мазей.
Судхоф говорит об использовании ртути, которое берет начало в очень древней металлотерапии, как о настоящем и единственном источнике понятия о сифилисе. Но я думаю, что это неверно. Во-первых, в известных и очень давних трактатах, в которых сифилис рассматривается как кожное заболевание, нет даже упоминания о ртути. Во-вторых, ртуть была излюбленным средством лечения многих других кожных заболеваний, таких как чесотки и проказа. В-третьих, если бы применение ртути было единственным решающим указателем на сифилис, то другие венерические болезни, такие как мягкий шанкр и гонорея, вообще не ассоциировались бы с сифилисом, поскольку ртуть при их лечении совершенно бесполезна. Лечебный эффект ртути поэтому представляется мне второстепенным фактором образования понятия о сифилисе.
Взгляды Судхоффа на диагностирование сифилиса уже в XIV веке не были общепринятыми. Во всяком случае, дискуссии об этом заболевании не начинались до конца XV века. См.: Sudhoff K. Der Ursprung der Syphilis. Leipzig, 1913, SS. 13,14.
Однако вплоть до XIX века определение понятия сифилиса так и не могло вполне состояться на основе применения ртути. Согласно с идеей наказания за разврат, к сифилису относились и другие венерические заболевания, такие как гонорея, мягкий шанкр и осложнения, связанные с ними, впоследствии выделенные путем патогенетических и этиологических исследований. Сюда же относились локальные, даже сегодня считающиеся «неспецифическими», заболевания половых органов, такие как воспаление крайней плоти. На эти заболевания ртуть не действовала; чтобы соединить обе концепции — применения ртути и наказания за плотский грех — делали такой вывод: «Ртуть иногда не лечит болезни разврата и даже иногда ухудшает состояние больного»
Идея применения ртути собственно относилась только к так называемому конститутивному сифилису, т. е. к стадии общего заболевания. Она не касалась первичной, чисто венерической стадии болезни, локализованной на половых органах, которая полагалась наказанием за плотский грех.
Эти две концепции развивались бок о бок, совместно, то взаимодействуя, то борясь друг с другом: (1) мистико-этическая идея наказания за «плотский грех»; (2) эмпирико-терапевтическая идея заболевания.
Decoctum guaiaci — распространенное средство от сифилиса в тогдашней врачебной практике — указывает только на то, что врач подозревал у больного сифилис. Ничего не доказывает и успешный эффект лечения, поскольку Dec. Guaiaei не является специфическим средством против того, что мы сегодня называем сифилисом.
Понятие сифилиса, таким образом, было еще неопределенным и неразработанным. Два подхода к нему противоречили друг другу. Это становилось тем более очевидно, что влияние исходной морально-мистической идеи ослабевало как под воздействием общих изменений стиля мышления, так и благодаря росту специальных знаний.
Симон (около 1850 г.) считает, что «так называемая болезнь греховного наслаждения есть не что иное, как особая модификация давно известной лепры, которая в конце XV столетия вышла из-под контроля из-за особых обстоятельств» (Simon F. Ri-cord's Lehre von der Syphilis, ihre bedenklic hen Mangel und groben Irrthumer kritisch beleuchtet und durch zahlreiche, schwierige und verzweifelte Krankheit sfalle erlautert; ein praktisches Handbuch uber Syphilis. Hamburg, 1851-1852, S. 3).
Понятие сифилиса, которое рассматривается здесь в связи с реакцией Вас-сермана, связано также с рядом других понятий. Если сравнивать различные ранее названные определения сифилиса как (1) кары за греховное сладострастие; (2) эмпирико-терапевтическое понятие, связывающее сифилис с применением ртути; (3) экспериментально-патологическое, по-разному трактуемое унитаристами, дуалистами, сторонниками теории идентичности и др. — исключительно по их формальной структуре, независимо от их культурно-исторической обусловленности, могло бы возникнуть впечатление, что спор между ними — это различие между определениями. Все эти концепции связаны с определенными наблюдениями, иногда и с экспериментами, причем ни об одном из них нельзя сказать, что он ложен. Сифилис можно понимать так или иначе, но выводы из принятых определений должны согласовываться друг с другом. Пока выбор не сделан, за исследователем сохраняется известная свобода, и лишь после сделанного выбора вступают в силу определенные ограничения. Такая позиция могла бы вполне устроить конвенционалистов. Например, можно определить сифилис как кару за греховное сладострастие, тогда под это понятие попадут гонорея, мягкий шанкр и другие венерические заболевания. Это привело бы к отказу от спецификации болезни, а значит, и к отходу от рациональной терапии. Можно построить определение на эффективности лечения ртутью, и это был бы очень практичный подход, свойственный врачам, к тому что теперь называют первичной и вторичной стадиями заболевания, но тогда под такое определение нельзя подвести третичную стадию и мета-сифилитические болезни.
В XVI веке не было возможности заменить мистико-этическое понятие сифилиса понятием, опирающимся на естествознание и теорию патогенеза. Единство стиля мышления, связывающего все или большинство понятий того времени, основано на их взаимовлиянии. Стиль мышления, можно сказать, детерминирует все эти понятия. Поэтому соглашения, с формальной точки зрения равно вероятные, в действительности очень редко понимаются как равноправные, не говоря уже о всевозможных утилитарных влияниях на эту трактовку.
Если оценивать некие концепции задним числом, они часто выглядят экономичными, в особенности если к ним привыкли. Уже существующее предприятие всегда более экономично, чем проектируемое, если стоимость инвестиций не обещает, что через некоторое время прибыль амортизирует это более экономичное само по себе новое предприятие. Поскольку убеждения живут недолго, дорогие переделки их почти всегда неэкономичны. Сомневаюсь, имела ли экономия мышления когда-либо влияние на практические решения, если не считать очень небольших, малозначимых проблем.
Патогенное понятие сифилиса или представление о механизме патологических ассоциаций возникло еще в самых ранних трактатах о сифилисе. Почти все они основывались на теории дискразии, науке о плохой, испорченной смеси гуморов. Эта наука, точнее этот набор пустых фраз (она вся состояла едва ли из десятка возможных комбинаций гуморов, которых было недостаточно, чтобы охватить все болезни), господствовала во всей медицине.
Сифилис — болезнь исключительно плеоморфная, многообразная.
С поразительным и беспримерным упорством испытывались всевозможные методы, чтобы подтвердить и реализовать старую идею сифилитической крови. В конечном счете, это удалось сделать с помощью так называемой реакции Вассермана. Это открытие положило начало исключительно важным исследовательским направлениям; без преувеличения можно сказать, что оно стало эпохальным событием.
Во-первых, теперь сифилис получил новое определение, прежде всего, во вторичной стадии (lues secundaria) и в поздней стадии (lues tertiaria), особенно, однако, в стадии металюисных болезней, так называемых сухотки спинного мозга и прогрессивного паралича. Далее, была решена проблема наследственного сифилиса и латентного сифилиса. Затем отпали фантастические ассоциации сифилиса с различными заболеваниями, такими как фтизис, волчанка, рахит и др., что совпало с прогрессом в других областях знания.
Вместе с реакцией Вассермана возникла и серология как самостоятельная наука. Эта генетическая связь серологии с реакцией Вассермана еще живет в популярной медицинской терминологии: часто реакцию Вассермана называют просто «серологическим тестом».
Одновременно развилась наука об этиологии сифилиса, которая стала эффективно применяться для определения болезни на первичной стадии. До настоящего времени (!) тем самым определяются границы сифилиса.
Открытие Spirochaeta pallida стало возможным благодаря обычной целенаправленной работе врачей, находящихся на государственной службе. После того как были получены чистые культуры Spirochaeta pallida, которые были привиты кроликам и обезьянам, тезис о том, что сифилис вызывается этим возбудителем, был подтвержден. Так возникло современное понятие сифилиса.
Дальнейшая судьба четырех мыслительных линий, которые связались узлом в современном понятии сифилиса, складывались следующим образом: «lues veneria», венерическое заболевание стало собирательным понятием. Связь венерической болезни с половым актом была перенесена из морально-мистической на чисто физиологическую почву.
Из идеи эффективного применения ртути выросла общая химиотерапия, одним из плодов которой является Salvarsan и некоторые другие лекарственные препараты. Хотя химиотерапия применяется в самых различных областях, наиболее эффективна она при лечении сифилиса и других болезней, вызываемых одноклеточными.
Об идее сифилитической крови (это третья линия мысли) речь пойдет далее. Несколько важных фактов нужно добавить к вопросу об идее возбудителя. Биологические особенности Spirochaeta pallida являются причиной некоторых симптомов заболевания. Особые нейротропные и дерматропные вирусы, которые могут быть вариациями Spirochaeta pallida, по мнению некоторых специалистов, оказывают влияние на протекание заболевания. Различные стадии сифилиса, в частности рецидивы болезни, иногда пытаются объяснить определенными изменениями в поколениях возбудителя. Другие важные явления из области патогенеза и эпидемиологии, а также бактериологии как самостоятельной науки, сегодня уже позволяют обнаружить определенные расхождения между развитием понятия самой болезни и понятием вызывающего ее микроорганизма.
Здесь, в первую очередь, надо назвать бессимптомное заражение (Nicolle), которое протекает без клинических проявлений и которое при некоторых инфекционных заболеваниях, например, при тифе, имеет большое значение. Другим примером, вероятно родственным, является совершенно безвредное для пациента носительство бактерий; в случае некоторых бактерий это явление более распространено, чем заболевание, вызываемое ими (например, дифтерия, менингококки и др.).
Наличие микроорганизмов, таким образом, не является однозначным показателем заболевания, и поэтому общепризнанная в классической бактериологии роль возбудителя теперь уже может быть поставлена под сомнение. Вновь возрождаются более старые теории, например, идея Петенкоффера (Petenkof-fer). Сегодня можно почти с полной уверенностью сказать, что «возбудитель» является только одним из многих симптомов, вообще говоря, даже не самым важным, которые говорят о заболевании. Само по себе наличие возбудителя еще не говорит о болезни, поскольку многие микробы настолько вездесущи, что могут обнаруживаться автоматически, если имеют место соответствующие условия.
В теоретической бактериологии есть и другие внутренние трудности. Биологические характеристики Spirochaeta pallida весьма сходны со Spirochaeta cunuculli, Spirochaeta pallidula, Spirochaeta dentium и др. Различить их можно только с помощью прививок животным2. Spirochaeta pallida, таким образом, можно определить как то, что вызывается сифилисом, а не наоборот, когда сифилис определяют как болезнь, вызываемую этой спирохетой. Можно определить этот вид бактериологически, однако часто это определение не совпадает с теми данными, которые дает патология, как это доказывает теория вибрионов
Итак, нельзя считать, что сифилис гносеологически может быть определен только через Spirochaeta pallida. Представление о бактериологически детерминированной этиологии сифилиса ведет к неопределенностям, связанным с понятием бактериологических видов как таковых, и зависит от возможного будущего развития этой области науки.
Развитие понятия сифилиса как специфической болезни также не является и не может являться законченным, поскольку оно зависит от многих открытий и новинок патологии, микробиологии и эпидемиологии. Его характер менялся от мистического к эмпирическому и общепатогенному и затем — к этиологическому по преимуществу. При этом было найдено много интереснейших деталей, но также и потеряно много деталей старой науки. Теперь мы уже слишком мало обращаем внимания, если вообще обращаем, на зависимость сифилиса от климата, времени года и общей телесной конституции больного, тогда как в старых трактатах можно найти довольно много наблюдений, связанных с этими факторами. Вместе с изменением понятия сифилиса возникли новые проблемы и новые области знания, так что, собственно, все еще впереди.
Понятия не рождаются из ничего (generatio spontanen), они, так сказать, детерминированы своими предшественниками. Прошлое небезопасно, а иногда и очень опасно именно тогда, когда связь с ним не осознается или остается неизвестной.
Знание — для тех, кто занимается исследованиями в какой-то конкретной области, — всегда выглядит систематическим, доказанным, практически полезным и очевидным. А чуждые системы знания (для тех же исследователей) выступают как противоречивые, безосновательные, практически бесполезные, фантастические или мистические. Не пришло ли время занять менее эгоцентрическую и более универсальную позицию и говорить о сравнительной теории познания?
Существует мнение, что нет болезней как таковых, а есть только больные люди. Тогда сифилис — это состояние больных людей, а не конкретное понятие заболевания. На это можно ответить следующим образом: невозможно строго отличить конкретное от абстрактного. Такое деление основано на слишком примитивном способе мышления.
Задолго до современной теории инфицирования, и даже до изобретения микроскопа, некоторые исследователи достаточно ясно говорили о мельчайших, невидимых, но живых болезнетворных агентах. Высказывания Варро (Marc. Terent. Varro): «Animalia minuta, quae non possunt oculi consequi et per aera intus in corpus per os, nares perveniunt et efficiunt difficiles morbos» [Мельчайшие живые существа, невидимые глазу, входят в тела из воздуха через рот и нос и вызывают различные заболевания] — как будто взяты из популярной книжки Флюгге о капельной инфекции
Мнения как автономные структуры, обладающие стилем
КАК только структурно завершенная, замкнутая система убеждений, складывающаяся из многих деталей и связей, сформирована, она оказывает упорное сопротивление всему тому, что ей противоречит.
В истории науки нет формально-логической связи между понятиями и их доказательствами: последние часто подгоняются к теоретическим концепциям и, наоборот, концепции подгоняются к доказательствам. Концепции не являются логическими системами, хотя всегда стремятся к этому, но они суть смысловые конструкты, соответствующие стилю мышления, и лишь в качестве таковых они развиваются или подлежат забвению, переходят в другие конструкты вместе со своими доказательствами. Как всякая социальная структура, каждая историческая культурная эпоха имеет свои доминирующие концепции, но при этом сохраняет концепции, оставшиеся от прошлых эпох, а также зародыши концепций, которым суждено будущее. Одной из наиболее важных задач сравнительной теории познания должна была бы стать задача: выяснить, каким образом мнения, смутные идеи переходят из одного стиля мышления в другой, как они внезапно выходят на первый план в виде спонтанных идей, как благодаря определенной гармонии заблуждений превращаются в устойчивые, застывшие структуры. Только так, исследуя и сопоставляя эти связи, мы могли бы понять культурную среду, в которой пребываем.
Множество явлений, наблюдавшихся в кожевенном, красильном деле, в клеевой и резиновой промышленности, в производстве взрывчатых веществ, не соответствует законам классической химии; нужны специальные законы, чтобы объяснить, как почва может удерживать питательные для растений соли, которые по законам классической химии и физики должны были беспрепятственно вымываться грунтовыми водами. Длительное время такие «исключения» вообще не замечались. Поразительным примером являются наблюдения, проделанные в 1908 г. Бьерумом и Хантчем (Bjerrum, Hantzsch), которые, не согласуясь с классической теорией диссоциации электролитов, ждали около десятка лет, пока другие исследователи не провели такие же наблюдения. Признание же их наступило после гораздо более поздней публикации работ Лауэ и Брэгга (Laue, Bragg). He замечался простой факт, состоящий в том, что цвет ионизированного раствора соли при разжижении может так изменяться, что степень диссоциации как бы остается неизменной; или тот факт, что добавление СаС12 к солевому раствору сдвигает нормальную реакцию смеси в сторону кислоты.
То же самое можно сказать о классической теории инфекционных заболеваний: она приписывала каждой инфекционной болезни маленьких живых «возбудителей» и не замечала, и не могла заметить, что те же самые «возбудители» обнаруживались и у здоровых людей, до тех пор пока не было открыто явление бациллоносителей. Другим шоком стала изменчивость микроорганизмов. Во времена Коха, в период, когда теория специфичности была повсеместно распространена, нельзя было признать никакой изменчивости, пока позднее не умножилось число наблюдений этого явления
Третий удар классической теории инфицирования был нанесен теорией вирусов, способных проходить сквозь фильтры. Было показано, что классическое заражение, так называемая инвазия возбудителя, как раз является исключением в общем механизме инфицирования. Именно этот пример показывает, насколько в большой степени консервативность мыслительных систем, выступающих как замкнутые целостности, относится к физиологии познания (Erkenntnisphysiologie): той силой, которая способна обеспечить прогресс, должна быть только классическая теория с ее истинными (т. е. неразрывно связанными с данной культурной эпохой), замкнутыми (т. е. ограниченными), общепринятыми (т. е. релевантными господствующему стилю мышления) связями идей. Бациллы Леффлера (дифтерийные палочки), например, никогда не были бы признаны возбудителями заболевания, если бы их вначале обнаружили у здоровых людей. В такие времена, когда люди безумно хотят знать «причины» чего бы то ни было, никто не обратил бы достаточного внимания и не предпринял бы энергичных усилий для этого именно потому, что отсутствовала бы необходимая связь этих микроорганизмов с заболеванием.
Таким образом, открытие неразрывно связано с так называемыми ошибками: чтобы познать какую-то связь, надо пренебречь некоторыми другими связями, допустить некоторые противоречия или не заметить их.
Поучительно упорство, с каким соглашатели пытаются «объяснить» наблюдения, противоречащие общепринятым взглядам. Оно показывает, как любой ценой стремятся получить логически согласованные системы и как логика может интерпретироваться в исследовательской практике. Всякая теория хочет быть логической системой, но как же часто это стремление заводит ее в ловушку petitio principii
Наверное, стоит привести следующий пассаж из Парацельса как набор отличных иллюстраций к сказанному выше: «Человеку, который сверяет свой путь с видимым светом Природы, представляется невероятным, вызывает в нем гнев и отвращение то, что люди могут быть настолько одержимыми дьяволом, что про какого-то человека можно сказать: это не человек, а дъяеол. Разве не чудо Господне, что живущий на Земле человек может уподобиться дьяволу? Ведь человек есть образ и подобие Бога, а не дьявола, который отличается от человека, как камень от дерева. Но ведь человек не только создан по образу и подобию Божию, он еще и искуплен Сыном Божиим от дьявола. Насколько же невероятно, что несмотря на это, он брошен в такую ужасную западню и остается там без помощи!»
Представим себя в мире Парацельса! В мире, где каждая вещь, каждое событие выступают как символы, и в то же время любой символ, любая метафора обладают объективным значением. В мире, наполненном тайным смыслом, духами и неведомыми силами, в мире, где бунт уживается с покорностью, любовь с ненавистью. Как еще можно жить в реальности, столь бурной, неопределенной, опасной, иначе, чем верой в чудо? Чудо — это и есть самый фундаментальный принцип, самый непосредственный опыт этой действительности, оно таится везде и всюду и пронизывает собой все знание, является предпосылкой любого размышления и следствием из него. Paracelsus. Von den unsichtbaren Krankheiten und ihren Ursachen (немецкий перевод под ред. Р. Коха и E. Розенштока). В оригинале (Basel 1589) читаем: «Ist das nit ein wunderbarlich Werck durch Gott, das d'Mensch soll lebendig auff Erden ein Teufel zuhaben, erscheinen?»
Вуд (Wood) в опубликованной в 1867 г. работе «О жилищах животных» рассказывает: «Маральди (Maraldi) заметил исключительную регулярность пчелиных сот. Он измерил углы ромбовидных стенок сот и нашел, что они в точности равны 109° 28'и 70° 32'. Будучи уверен, что данные значения углов связаны с наиболее экономным строением сот, Реомюр (Reamur) попросил математика Кёнига (Konig) вычислить форму гексагонального сосуда, образованную тремя ромбами, так чтобы этот сосуд имел максимальный объем при минимальной поверхности. Кёниг ответил Реомюру, что ромбические углы должны составлять 109°26' и 70°34', что отличалось от измеренных значений лишь на 2'. Чтобы устранить это несовпадение, Маклорен (Maclaurin) повторил измерения Маральди и признал их точными. Тогда он проверил вычисления Кёнига и нашел, что в таблицу логарифмов, которой тот пользовался, вкралась ошибка. Таким образом, ошибались не пчелы, но математики, а пчелы только помогли обнаружить эту ошибку». Мах добавляет к этому: «Те, кто знает, как измеряются кристаллы, и кто видел пчелиные соты, имеющие довольно шершавую, а вовсе не полированную поверхность, станут сомневаться в том, можно ли при измерении ячеек сот получить точность до 2'. Следует признать все это плодом смелого воображения математиков [...]. При этом надо заметить, что задача была слишком неточно сформулирована, чтобы сказать, как далеко продвинулись пчелы в ее решении»
Старинная идея о полной аналогии между мужскими и женскими половыми органами представлена на этом рисунке самым впечатляющим образом, как если бы эти органы так и выглядели в действительности. Те, кто знаком с анатомией, сразу же заметят, что пропорции органов, как и их взаимное расположение, стилизованы так, чтобы они соответствовали принимаемой аналогии.
Истина и вымысел или, лучше сказать, те характеристики, которые и сейчас признаются наукой, и те, которые отброшены ее развитием, здесь идут рука об руку. Обратим внимание на то, что обозначено на рисунке литерой S. Это «проток, через который беременная женщина выбрасывает семя, попавшее в нее во время полового акта»; никакого такого протока современная анатомия не знает, но здесь он нужен для того, чтобы имела место указанная аналогия. Анатомия того времени представляет его так, как того требует общепринятая теоретическая схема, — не обращая внимания на данные наблюдения, сколь бы достоверными они ни были.
Когда я отбирал эту иллюстрацию для данной работы, у меня появилось искушение противопоставить ей для сравнения «правильный» рисунок, который соответствует действительности. Просмотрев современные анатомические атласы и учебники по гинекологии, я нашел в них множество прекрасных иллюстраций, но среди них ни одной, которая соответствовала бы действительности; все они соответствующим образом препарированы, схематичны, почти символичны, все подогнаны под теорию, но не соответствуют природе. В учебнике по технике анатомирования я нашел даже фотографию, также соответственно стилизованную, с нанесенными стрелочками и линиями для удобства обучения. И я убедился, что не смогу осуществить свой замысел: показать рядом с устаревшим рисунком такой, который соответствует природе. Теорию можно сравнивать только с теорией.
Конечно, современная наука основывается на несравненно более развитой технике исследования, на более широком опыте и более основательных теориях. Теперь уже никто не прибегает к сомнительной аналогии между половыми органами мужчины и женщины, нам известно гораздо больше их признаков, чем прежней науке. Но путь от анатомического стола к формулируемой теории все же остается крайне сложным и не прямым, а культурно опосредованным. Чем это яснее, тем в большей степени мы интересуемся такими исторически и психологически обусловленными связями идей, которые ведут нас к их авторам. В естественной науке, и в искусстве, и в жизни нет другого способа быть верным природе, кроме как быть верным культуре.
Беренгар (Berengar) так рассматривает старый спор о месте в человеческом теле, из которого берут начало вены: по Аристотелю, вены исходят из сердца, по Галену — из внутренностей. «Dico tamen*[...] quod venae non oriuntur nee a corde nee ab hepate, nisi improprie et metaphorice, et dico eas ita metaphorice oriri magis ab hepate quam a corde et in hoc magis teneo cum medicis, quam cum Arist.»1. Очевидно, что никакая логически корректная дискуссия здесь невозможна. Мы не признаем подобных «метафорических и фигуральных» источников вен, а признаем только морфологические, филогенетические или эмбриологические «источники» кровеносных сосудов. Для нас организм — это не собрание метафор и символов, хотя мы не можем привести логические обоснования того, почему мы изменили стиль наших убеждений.
Здесь дело не просто в отсутствии «прямого контакта с природой» во время и благодаря анатомическим вскрытиям — ведь очень часто даже самые абсурдные утверждения сопровождались словами: «как показало вскрытие». Правду сказать, такой контакт действительно был слабым. Врачи, скорее, обращались к древним мнениям, чем к анатомическим вскрытиям, однако это было и основанием, и следствием старого стиля мышления.
Когда мы говорим, что «Шаудинн открыл Spirochaeta pallida — возбудитель сифилиса», то это предложение без добавочных определений лишено однозначного смысла, поскольку нет никакого «сифилиса самого по себе». Существовало релевантное своему времени понятие, основываясь на котором, развивая которое, Шаудинн смог сделать свое открытие. Если слово «сифилис» вырвать из этого контекста, оно лишается определенного смысла, а термин «открыл» сам по себе говорит не больше, чем термины «больше» или «левее» в приведенных примерах.
Сигель (Siegel) считал одноклеточных возбудителями сифилиса также в соответствии со знанием своего времени. Если бы его открытие имело соответствующее влияние на ученых и должным образом распространилось в мыслительных коллективах, сегодня мы имели бы другое понятие сифилиса: часть проявлений сифилиса (по современной номенклатуре) была бы признана оспой или иной болезнью, вызываемой чужеродными клетками. Другие проявления считались бы болезнями конститутивного характера sensu stricto1. В связи с идеей «болезни греховного наслаждения» возникли бы совершенно иные представления об инфекционном характере заболевания и о его спецификации. Наконец, мы пришли бы к гармонической системе знания, которая очень отличалась бы от нынешней.
Все это действительно может рассматриваться, как одна из логических возможностей, и даже «объективных» возможностей, но исторически это было невозможно. В то время, когда работал Сигель, понятие сифилиса уже было недостаточно гибким для столь решительных изменений. За сто лет до этого, когда понятие было еще довольно гибким, не было ни технико-интеллектуальных, ни технико-материальных условий, которые могли бы привести к подобному открытию. Без колебаний мы можем сказать, что открытие Шаудин-на было правильным, а открытие Сигеля — неправильным. Первое обладало единственной — или почти единственной — возможной связью с мыслительным коллективом, которой не было у второго. Смысл и значимость открытия Шаудинна зависит, таким образом, от сообщества, которое, осуществляя интеллектуальное взаимодействие на основе общего интеллектуального прошлого, создало возможность этого открытия и затем продолжило развитие в данном направлении. Поэтому правильно было бы сказать: «Шаудинн предложил в соответствии с существовавшими тогда представлениями о сифилисе и его возбудителе признать Spirochaeta pallida возбудителем сифилиса. Это значение Spirochaeta pallida было принято и послужило дальнейшей разработке знания о сифилисе». Разве не таким именно образом представлен этот вопрос в хороших учебниках по бактериологии?
продолжение...