"...интеллигент не защищает интересы какой-либо социальной группы, а говорит от имени социума в целом. При этом он определяет интересы этого социума, разумеется, не без влияния своих собственных представлений; но поскольку он не выступает как представитель этого социума, он и не отвечает перед ним за то, как он формулирует его интересы
И в Западной Европе оппозиционность «интеллектуала» отличается от обычной оппозиционности тем, что интеллектуал формулирует свои социально-политические идеи, мало считаясь с практикой политической жизни: эти идеи плохо переводятся в термины реальной политики, они не рассчитаны на компромиссы, достигаемые в ходе переговоров с представителями других групп (имеющих свои интересы); не сопровождаются взвешиванием расходов и реальной пользы и т. д.
Начало формирования интеллигенции следует искать как раз в сфере поведения, а именно в дендизме второй половины 10-х - первой половине 20-х годов. Дендизм таких фигур, как Чаадаев, Пушкин, Вяземский, Каверин и др. качественно отличается от европеизированного поведения образованной элиты предыдущего периода. Оба типа поведения ориентированы на универсальные, просветительские нормы; но в то время как для русского XVIII века просвещение шло сверху, было делом и царя, и элиты, русский дендизм XIX века был направлен именно против придворной обрядности. Кроме того, несмотря на подчеркнутую отточенность манер и утонченную изящность, в дендизме XIX века обнаруживаются черты отрицания общеобязательных правил: ему свойственны намеренная холодность, сарказм, безответственное поведение (кутеж. бретерство, мотовство). Денди - индивидуалист, он не входит ни в какое «общество». Нормы его поведения не поддаются систематизации, он неподражаем; более того, его поведение построено именно на неподражаемости, на «внегрупповости»: денди создает свои правила, свое поведение, свой стиль. В конце концов, он творит свою жизнь. Именно в этом сказывается дух нового времени: денди воплощает не столько идеал «гуманности» (Карамзин), который должен сообщаться социуму, сколько свою личную утопию, утопию «интеграции искусства и жизни <...> вне общественных процессов <...> на уровне индивидуальной личности» Именно в своем отказе от дидактики, в утопическом отвращении от общественных связей. денди предвосхищает поведение интеллигента.
Дендизм был выражением личного разрыва образованной элиты с двором, а в 30-е и 40-е годы этот разрыв приобретает групповой характер. Одновременно для русской интеллигенции снова встал вопрос об ориентации на западную цивилизацию. В XVIII веке главным образом преобладало убеждение, что в Западной Европе с максимальным успехом реализуются те универсальные ценности, которые и для России должны оказаться благотворными и о внедрении которых заботятся и царь, и элита. А теперь не только этот союз элиты с царем, но и сама ориентация на Запад становится проблемой.
Интеллигент чувствует себя носителем неких высших ценностей, нужных тому обществу, которому он принадлежит; но одновременно он чужд этому обществу, члены которого смотрят на него с подозрением.
В поведении интеллигента может наблюдаться осмысление своего европейского поведения как поведения кощунственного, т. е. противоречащего нормам социума, которые воспринимаются как основные. Это особенно заметно у западников.
Кроме кощунственного характера этого поведения, оно напоминает поведение Лжедмитрия I, о котором в повестях рассказывается, что он начал «въ среду и въ пятокъ и телч i я мяса и прочая нечистоты ясти», и что он во время пасхальной заутрени творил блуд в бане со своей Маринушкой (Успенский 1994: 90-91). Представляется возможным, что Хворостинин, который в молодости служил при дворе Лжедмитрия, и который обвиняется и в том, что он впал в ересь, соединившись в вере с поляками (при обыске у него обнаруживается «много образов латинского письма и много книг латинских, еретических». - Соловьев V: 316), здесь копирует иностранное поведение, точнее то, что в глазах русских характерно для поведения иностранца. Как известно, европеизация не всегда принимала форму заимствования реального европейского поведения
Можно наблюдать, как такое поведение нередко приобретает черты обрядности. Щукин замечает:
Так, например, «вечный бурш» И. X. Кетчер насильно вливал в уста друзей шампанское и заставлял дам вести себя фамильярно, а Боткин заявлял: «Принимать на себя ответственность за судьбу женщин - помилуй Бог!» Такая свобода нравов иногда становилась искусственной, как бы принужденной <...> Создается впечатление, что «русские европейцы» зачастую заставляли себя держаться свободно только потому, что французы и немцы давно уже умеют так себя вести, а кроме того желая своим раскованным поведением бросить вызов казенной дисциплине
Свое сочинение шуточных порнографических стихотворений (что для многих литераторов западнического лагеря входило в «канон» раскованного поведения) такие писатели, как Панаев, Фет, Анненков, Дружинин, Некрасов, Тургенев, Лонгинов и др., обозначали словом «чернокнижие», что явно указывает на кощунственный его характер. Конечно, сами эти писатели не считали, что они действительно занимались кощунством, и это шуточное выражение употреблялось с самоиронией; но оно так же свидетельствует о том, что они хорошо понимали, насколько отдалено их поведение от принятых в русском народе норм
Если западники могут воспринимать свою «нечистоту» в глазах народа с долей иронии, то для славянофилов 40-х годов (особенно Хомякова), и для таких писателей, как Гоголь и Достоевский, русский народ действительно все более становится носителем сакрального начала.
В 1919 году среди папуасов Новой Гвинеи - жителей побережья Кораллового моря и устья реки Ваилалы — вспыхнуло всеобщее помешательство. Все бросили работу. Корабли, которые приезжали за копрой, уходили назад ни с чем, потому что копры якобы нет и никогда больше не будет. Папуасы-рабочие ходили раскачиваясь, вращая глазами, и говорили вздор. Дома для мужских собраний открывались, оттуда выносили сакральные предметы, которые никогда никому нельзя было показывать, а теперь их показывали женщинам, после чего их сжигали или растаптывали. Люди повторяли слова пророка Эвары о том, что «черная кожа негодная и у всех папуасов будет белая кожа». Предки папуасов скоро должны вернуться на землю и привести с собой большие богатства. Настанет новая эра. Уже были папуасы, которые собственными глазами видели, что корабль предков стоит на рейде у берега, и слышали собственными ушами, как грохочет якорная цепь.
Люди готовились к великому дню. Во многих селениях расставлены были длинные столы, накрытые по обычаю белых, вплоть до вазочек с цветами на столах. Папуасы восседали за ними подобно белым. И в остальном они вели себя как белые. Можно было видеть вождей, которые муштровали соплеменников, как муштруют рекрутов белые сержанты. Некоторые торжественно шагали с книгой в руках, сосредоточенно читая ее, хотя в буквах вовсе не разбирались. Казалось, все это - сущий бред. Но папуасы знали одно: их жизнь до сих пор была бессмысленна, и отныне все должно будет измениться и изменится, белые должны уехать и уедут, а папуасы должны стать белыми и станут ими.
Перед нами описание так называемого «помешательства Ваилалы» (ср.: Sierksama 1978: 113-128; Williams 1976,ра ssim ), явление, которое среди культурных антропологов служит классическим примером «культов карго», т. е. проявлений болезненного напряжения у колонизуемых «примитивных» народов, когда они сталкиваются с культурой, гораздо более богатой в материальном отношении и гораздо более развитой в сфере технологии, чем их собственная.
Мне представляется, что в специфическом сочетании следующих четырех элементов обнаруживается типологическая параллель между культами карго жителей Новой Гвинеи и Меланезии, с одной стороны, и настроением русской интеллигенции XIX века — с другой:
- утопическое ожидание скорого восстановления своей древней, исконной культуры вместе с отрицательным отношением к своей современной культуре;
- желание избавиться от чужой культуры, сохраняя при этом некоторые ее несомненные блага, которые своя культура не способна сама произвести;
- подражание внешним формам чужой культуры;
- ожидание, что все это сбудется не слишком в отдаленном будущем и путем внезапной трансформации, т. е. без указаний конкретных шагов для реализации такой метаморфозы.
Некоторые участники культа карго Ваилалы начинали в помешательстве проповедовать на английском языке, или просто выкрикивать несвязные английские фразы, знакомые им из жизни на плантациях ( Williams 1976: 335). Некий Лай из Моту-Моту говорил, что он иногда общается со своими умершими родственниками, которые носят европейскую одежду и ботинки, и у которых то белая, то черная кожа ( idem : 342). Другой сообщил, что его посетил сам Бог, одетый в рубашку, брюки, пальто, в шляпе и ботинках, и что Он говорил на языке белых ( idem : 351). В некоторых местах воздвигали шесты наподобие флагштока, функцию которых не всегда могли объяснить, а иногда говорили, что это антенны, через которые должны установить контакт предки. Прикасаясь к ним, участники помешательства передавали сообщения предков, а иногда ходили вокруг, топая ногами и вызывая ответ словами « Come on , boy » и What ' s - a - matter ?» ( idem : 349). В Моту-Моту после ухода белых продолжали соблюдать комендантский час, который начинался в 21:00, и который очень хвалили; одновременно никто не знал как определить время { idem : 351).
В 1937-1939 гг. в областях, прилегающих к области Маданг (северо-восток Новой Гвинеи), вождь культа карго Мамбо ( Steinbauer 1971: культ № 64) пророчествовал о новой эре, которая наступит, когда автохтоны перестанут быть зависимыми от европейцев. Тогда предки, которые живут в вулкане, будут посылать оттуда суда, переполненные всяким добром. Скоро, говорил он, будет построен новый порт для судов, и работа и мучения кончатся. Одновременно он объявил, что он сам не будет жениться, подобно монахиням, у которых он жил раньше, и стал крестить своих приверженцев, заставляя их сбрасывать традиционную одежду и рядиться в европейскую. Сброшенную одежду Мамбо благословлял крестом, после чего ее погребали.
В 1939-1942 гг. в Биаке и на островах Инсубаби (на северо-западе) также пророчествовали о новой эре и о судах с карго { Steinbauer 1971: культ № 64). Пророчица Ангганита велела переименовать села, дав им библейские названия: Гадара, Иудея, Вифлеем. Сама Ангганита переименовалась в Марию.
Видимо, параллель между этим феноменом и парадоксом русской интеллигенции нужно объяснить тем, что в обоих случаях в основе дилеммы лежит восприятие своей и чужой культур как родственных. Для славянофилов здесь важно единство христианское, которое утрачено, но может восстановиться; Для западников - это общие с Западом принципы разума, свободы и прогресса, которые буржуазный Запад позабыл, но может вспомнить с помощью примера русской общины. В этом контексте крайне интересны широко распространенные в Меланезии мифы о том, что белые - на самом деле, либо сами Предки (белизна как признак перевернутости потустороннего мира), либо потомки белого брата черного предка самих меланезийцев. Самый яркий пример такого мифа - рассказ о братьях Килибоб и Мануп, который играл важную роль в культах карго 1900-1914 гг. на северо-восточном берегу Новой Гвинеи ( Steinbauer 1971: культы № 55-57). Килибоб и Мануп - братья. Килибоб – со светлой кожей, он представляет европейцев. У Манупа темная кожа. Братья ссорятся, потому что Килибоб подозревает Манупа в том, что он спал с женой Килибоба. Братья решают разойтись. Оба уезжают через море: Мануп со своими Друзьями на северо-запад, а Килибоб со своими друзьями на юго-восток. Когда стали появляться первые европейцы с юго-востока, автохтоны думали, что это Килибоб и его друзья. Они считали, что Килибоб стоит выше своего брата, что он творит карго и дарит его европейцам. Согласно распространенной легенде, белые и черные при разъезде могли выбрать, что они хотели. Килибоб сотворил огнестрельное оружие и железные суда и положил их возле традиционного оружия и лодок. Черные выбрали последние, что впоследствии привело к застою их культуры. Белые же выбрали более пригодное орудие, и таким образом стали превосходить черных. Только когда вернется Килибоб и покажет черным путь к техническому овладению природой, между ними будет установлено равновесие.
Такому же типу мифов принадлежат рассказы о магическом предке Мансрене, популярные во время поздних движений Корери ( Steinbauer 1971: культы № 1-3, 7). Манерен, способный творить несметные богатства, когда-то после ссоры уплыл на запад, где он дает людям изобильную жизнь и бессмертие; теперь они строят фабрики. Любой прогресс происходит от него. Но скоро он вернется - это будет день спасения, после которого наступит райское состояние, Корери. Поэтому в людях с запада легко узнать Мансрена. И в этом случае эсхатологические ожидания также сопровождаются военными парадами и экзерцициями на европейский манер.
Одной из целей этих заметок и, в особенности, этого типологического сопоставления было привести аргументы в защиту мысли о том, что мессианизм русской интеллигенции, который такими мыслителями, как Бердяев, объясняется спецификой «русской души», скорее связан с «антагонистической аккультурацией» (по выражению Devereux и Loeb , 1943), знакомой и в других частях мира. Национальную специфику этого культурного процесса можно определить, только принимая во внимание всю сложность культурно- исторической констелляции. Русскую же душу или «русскую идею» нужно рассматривать как продукт дискурса самой интеллигенции, связанный с ее положением внеклассовости (или надклассовости)."