"Даже знающие его имя учёные не всегда осведомлены о том, что постепенно Шаргафф становится всё более непримиримым критиком Её Величества Науки, всё более редуцируемой в наше время к парадигме естественных наук, сопровождаемых повсеместным оглуплением населения с помощью рекламы и засильем так называемых "экспертов", а также ярым противником головокружительной скорости "научно-технического прогресса" и идеологии всё более глубокого вмешательства в природу, сопровождаемой новым расцветом евгеники.
Однако никакой иноземный перевод не даст достаточного представления о потрясающем, искрящемся, изящнейшем, с тонким юмором, переходящим в желчный сарказм, немецком языке его блестящих эссе, напоминающим язык его великого учителя и другого великого венца, Карла Крауса.
Ниже следует несколько цитат из Шаргаффа, которые, безусловно, не могут не заставить задуматься...
[даю в своём переводе с немецкого]
-----
"Генная инженерия насадила в мышлении человечества необычайную жестокость. Мы давно привыкли к ужасам, которые даже сложно себе представить. Что же такое будет — человеческий клон? Раб, искусственно сконструированный робот? Сколько всего будет живых существ, которых нужно будет уничтожить, прежде чем появится нечто жизнесопсобное? Будет ли оно неспрособным к самостоятельному перемещению, к мышлению? Куда будут девать клонов-инвалидов: запирать с особые дома, убивать, казнить?..
Вопрос: Какое событие вы пережили как самое страшное в своей жизни учёного?
Шаргафф: Хиросиму. Хиросима показывает, что естественные науки непосредственно связаны с убийством. Наука смерти. И все мы несём за это ответственность. В 1061 году я был на частной аудиенции у моего любимого папы Иоанна XXIII. В первом ряду, спереди от меня, находился Отто Хан, уже немощный 82-летний старик, во фраке. Он стоял на коленях, неимоверно страдая под грузом упрёков самому себе...
Сегодня гены — это наше всё. В этой области бал правит фундаменталистская вера, учёные-естественники — это талибы современности. Уотсон хотел бы вывести более здоровых и умных людей. Выведение сверхчеловека — я в ужасе затыкаю свои уши. Не этого ли хотел и Гитлер?..
Мне бы в голову не пришла идея улучшать природу. Раньше против дождя изобрели бы зонтик. Тогда ещё не было крупного вмешательства в метеорологию. Уже в наше время создали бы миллиардный исследовательский институт с заданием отменить дождь...
Каждая победа над природой достаётся ценой поражения. СМИ должны были бы вновь исследовать громкие медицинские сенсации по прошествии нескольких лет. Думаю, что результатом будет в большинстве случаев отчёт патологоанатома...
Лихорадочная посешность, с которой всё делается в наше время, без оглядки на неминуемые последствия, сопровождается закономерным явлением, которое было для меня неожиданным: угрожающих размеров достигает жульничество, заключающееся в подлоге результатов научных исследований...
Эпоху, в которой мы живём, можно было бы назвать временем непредставимых последствий. Когда человечество продвигалось вперёд лишь медленно, наощупь, шажок за шажком, оно могло постепенно приспособиться к тому новому, что ему встречалось. Оно жило в природе, населённой божествами, каждое дерево — под защитой дриады, каждая река — под покровительством наяд. Как же должны ныне выглядеть речные нимфы, выходящие из Рейна? Горгоны, Гарпии, Фурии — натичная мифология богата описаниями чудовищ...
Возьмём к примеру естественные науки. Вряд ли кто-то, кто ими занимался, будет оспаривать то, что это прекрасные, вызывающие ужас творения человеческого духа. Однако кто же заставил их лечь на обочину дороги и заняться блудом? Если б они оставались верны своему исконному призванию, исследовать истину о природе, разве могли бы они принести столько вреда? Однако Западный мир ныне устроен так, что будет чрезвычайно сложно выбраться из дилеммы. Тяжелобольной, жизнь которого спасли антибиотики, будет, вероятно, ценить благословенную химию выше, нежели рыбы в Рейне. Некий швейцарец, автомобиль которого, по его утверждению, может ехать и безо всяких деревьев, должен будет неожиданно встать, когда отравленные деревья более не смогут защищать его скоростное шоссе от оползней или лавин...
Столь популярное нынче открытое общество есть общество, полное дыр, сквоз которые заглядывают черепа. Сквозь это сито просеивается всё подряд. Теперь существуют только специалисты-эксперты, однако у них нет права читать Символы веры; каждый описывает лишь свой шесток, один из неисчислимых, что лежат друг у друга на пути. Я не думаю, что человек, ясным взглядом читающий мутные писания современных мыслителей, может извлечь из них нечто иное, кроме отчаяния.
К сожалению, я должен признаться: во всё мире нет более голосов, к которым мне бы хотелось прислушиваться. Это было не всегда так, и я спрашиваю себя, во мне ли одном дело, только ли моё воображение в этом виновато. Или всё же дело в повсеместном распространении окаменения мысли, минерализации живого? Впечатление такое, будто мир постепенно умирает под ледяным панцирем..."
еще:
http://www.bio.bsu.by/phha/sciense/chargaff_beliberdinskoe.htm
"Когда в «Двойной спирали» заходит речь обо мне, то автор обычно употребляет эпитеты «саркастический» или «сардонический». На самом же деле после первой встречи в Кембридже с этой парой энтузиастов ко мне больше подошло бы определение «озадаченный»: я действительно был озадачен при виде двух человек, которые пытаются уложить нуклеотиды в спираль и рассуждают о ее шаге (двойной эта спираль стала, кажется, только после того, как я рассказал им о наших результатах), не потрудившись узнать строение соединений, из которых эта спираль должна состоять. Ужас, в который привела меня такая безграничная отвага, поймет лишь тот, кто припомнит, что в то время молекулярной биологии еще не существовало. Это сейчас в науке принято считать, что выходить за пределы своей специальности и своей компетенции полезно, и многим удается проглотить больше, чем они откусили. А тогдашнее мое отношение к этой затее правильнее было бы назвать «лаконическим», потому что, уезжая из Кембриджа, я записал для памяти: «Два бродячих торговца в поисках спирали».
Однако здесь я не хочу писать о книге Уотсона — это я в свое время уже сделал. Мне хотелось бы сказать несколько слов о том, каково было заниматься наукой, особенно нуклеиновыми кислотами, в те доисторические времена (до эры Уотсона—Крика), когда еще не дошло дело до откровений, преподносимых наподобие нагорной проповеди, когда «невидимые коллективы» еще не начали играть неприглядную роль замкнутых гильдий, сдерживающих прогресс, и когда журнал« Nature » еще не печатал бойких научных фельетонов. Кроме того, я хотел бы добавить несколько слов о том, что я думаю о нынешнем положении дел.
Никто из тех, кто вошел в науку за последние десятилетия, не может себе представить, какими скромными масштабами отличалось тогда сообщество ученых. Отбору способствовало нечто вроде добровольного обета бедности, который должен был принести каждый вступающий в это сообщество. Если не считать прикладных лабораторий, игравших большую роль лишь в некоторых отраслях науки (например, в химии), то только в университетах существовали исследовательские должности, да и тех было очень мало, а оплачивались они плохо. Один из моих прежних руководителей уверял меня, что для него достаточным вознаграждением служила сама возможность вести исследования по своему усмотрению. (Впрочем, он имел еще и вполне приличный посторонний источник дохода.)
Наука — или, во всяком случае, та ее часть, которую я знаю,— была скромной; она была дешевой; она была открытой. Тогда еще можно было ставить эксперименты в прежнем смысле этого слова. Сейчас все трудятся над «проектами», результат которых должен быть известен заранее, иначе не удастся отчитаться в непомерных ассигнованиях, которых требуют эти проекты. А статьи пишутся тем не менее по-старому, как будто открытия, о которых в них говорится, были результатом поисков.
В промежуток между двумя мировыми войнами было сделано очень много важных научных открытий. Их поток продолжался и даже усиливался в Соединенных Штатах примерно до 1950—1955 гг., а потом заметно ослабел — почти в обратной пропорции к числу новых работников, приходящих в науку. Я знаю не так уж много столь разительных примеров диалектического перехода количества в качество.
Поскольку в то время научные эксперименты обходились сравнительно дешево, всегда было заманчиво устремиться в какую-нибудь новую область. Риск был минимальным, результаты, к сожалению,— иногда тоже. Но путь к ним всегда был радостным. С тех пор благодаря нескольким могучим техническим достижениям положение изменилось. Применение изотопных меток привело к развитию целой отрасли промышленности, продукция которой становилась все дороже по мере того, как росло разнообразие меченых соединений и снижались требования к их чистоте. Мощные центрифуги и другое оборудование в огромной степени расширили пределы возможного, но в еще большей степени удорожили достижение этих пределов. Появились и такие новые методики, например хроматография, электрофорез и спектрофотометрия, которые принесли больше пользы, чем вреда, И всетаки, по грубым подсчетам, нынешняя моя научная статья обходится раз в 20—25 дороже, чем такая же статья, подготовленная 35 лет назад (если вообще возможны такие сравнения). Мне могут возразить, что подобные подсчеты бессмысленны: чтобы обрести еще одну оперу Моцарта, мы бы ничего не пожалели. Однако это возражение легко отвести, поскольку никто из нас опер Моцарта не пишет.
Малочисленность научных работников в те времена имела и другие последствия. Было сравнительно легко открывать новые области деятельности и возделывать их: никто не опасался, что его немедленно ограбят, как это почти неминуемо происходит сейчас. Симпозиумов тогда созывалось сравнительно немного, а их участники не представляли собой полчища голодной саранчи, жаждущей новых областей, куда можно еще вторгнуться. Библиографические списки составлялись сравнительно честно, в то время как сейчас целые блоки ссылок перетаскиваются путем своеобразной трансдукции из одной статьи в другую, так что если на какую-то работу перестают ссылаться, то уж навсегда. Такой разрыв преемственности традиций — вероятно, одно из самых разрушительных последствий массовости научного сообщества, в котором мы живем сейчас.
«Что ново — то истинно» — эта иллюзия исказила сам смысл научного исследования. Стремление быть постоянно «на гребне волны» несовместимо с поисками истины о природе, а эти поиски и есть наука; когда говорят: «Теперь это уже не истина», истины нет вообще. Несколько лет назад я слышал, как один мой видный коллега объявил на научном съезде: «Результаты, о которых я докладывал в прошлом году, были основаны на фактах, которые теперь не имеют места». Такая форма отречения пришлась бы очень кстати Галилею и не вызвала бы возражений у инквизиции. Наша нынешняя литература до краев полна фактами, но я боюсь, что многие из них уже «не имеют места». И если хваленое самоочищение науки теперь прекратилось, то это только отчасти вызвано все возрастающей сложностью все хуже излагаемых экспериментов. В гораздо большей степени это результат той атмосферы спешки и гонки, в которой сейчас часто ведутся исследования: в «чаду безумств, балов и баловства» (Байрон. «Дон Жуан»).
...Мне было бы очень жаль, если бы создалось впечатление, будто я пытаюсь нарисовать идиллическую картину доброго старого времени. Я вырос в жестокие времена, и чем дальше, тем становилось хуже. Я уже писал как-то, что меня удивляет, как это в такое скверное время появилось так много хорошей науки; пожалуй, это единственная область деятельности человеческого разума, которая до последнего времени была на подъеме. Тем не менее не следует удивляться, что в насквозь прогнившем обществе даже от святых слегка попахивает гнильцой.
...Я прекрасно помню ощущение, которое испытал, увидев в «Nature» те две первые статьи о ДНК. Их тон был явно необычным — в нем было что-то высокомерное, что-то от оракула или даже от десяти заповедей. Все трудности, например, даже сейчас не очень понятный механизм расплетания гигантских двуспиральных структур в условиях живой клетки, просто отбрасывались с той самоуверенностью, которая позднее так ярко проявилась в нашей научной литературе. Это был тот самый дух, который вскоре принес нам «центральную догму», против чего я выступил, по-моему, первым, потому что никогда не любил наставников-гуру, пусть даже и с докторским дипломом. Я увидел в этом первые ростки чего-то нового — какой-то нормативной биологии, которая повелевает природе вести себя в соответствии с нашими моделями.
...Исследователь постоянно рискует переоцепить истинность своих наблюдений, оставляя еще меньше места для диалектики. Для меня же научная истина складывается из всего того, что пока еще не опровергнуто,— в лучшем случае это плотная мозаика приближений. Поэтому преследование имеет гораздо большую ценность, чем сама добыча, или, если выражаться мягче, путь к цели исследования важнее самой цели. Не значит ли это, что я предлагаю считать покровителем ученых Сизифа? Вообще говоря, нет. Самым трагичным в судьбе этого мифологического героя было то, что он всегда вкатывал в гору и упускал один и тот же камень; по-моему, это как раз то, чем занимаются сейчас многие молекулярные биологи. Статьи, публикуемые в этой области, технически весьма грамотны. Поскольку независимо от того, какой биологический объект изучают, идут в ход одни и те же методики, результаты обычно подтверждают друг друга, и это толкуется как доказательство единства природы. Когда же появляется какое-нибудь новое оборудование или новая методика, возникает новая группа результатов, и это почитают научным прогрессом. Пелена монотонности опустилась на область науки, которая когда-то была самой живой и привлекательной из всех. Раньше каждая из биологических дисциплин имела свое характерное лицо, свою сферу интересов и этим привлекала свой определенный тип ученых. Теперь, когда я иду по лаборатории, занимаются ли в ней вирусами или физиологией развития, я вижу, как все сидят перед одними и теми же ультрацентрифугами или сцинтилляционньши счетчиками, производя на свет все те же совпадающие кривые. Слишком мало места осталось для самого важного — для игры научного воображения. Homo ludens (человек забавляющийся) отступил перед убийственной серьезностью больших финансов.
...Отмеченное интеллектуальной слабостью, наше время отличается между тем необыкновенной категоричностью суждений. Многие великие построения современности — экзистенциализм, структурализм, трансформационная грамматика, центральная догма и другие принципы молекулярной биологии, превращенные в лозунги,— все они с самого начала выглядели какими-то искусственными и преувеличенными. В них был привкус чего-то не совсем честно заработанного. Как образы, которые нам показывает в своих зеркалах фокусник: зеркала затуманиваются, и видения исчезают. Многое из провозглашенного, возможно, и соответствует истине; но все это выглядит пышной упаковкой, которая занимает куда больше места, чем само содержимое. Создается даже впечатление, будто само существование содержимого зависит именно от упаковки.
...Немногие разделяют мое мнение — и во всяком случае, не те, кто некоторое время назад поднял меня на смех в одной журнальной статье, заявив, что мой идеал ученого — это Луи Пастер в исполнении киноактёра Пола Муни. Может быть, они и правы, хотя я в этом сомневаюсь. Однако что мне действительно не нравится — это когда Е. coli выступает в роли природы. Уж слишком велика разница в таланте."