ВИЕТ, 1996, № 3, с. 3-24.
http://www.ihst.ru/projects/sohist/papers/alex93v.htm
...Среди большинства советских математиков сохранилась традиция печатать свои лучшие работы в иностранных журналах. Больше того,.. пользовалась распространением точка зрения, усматривавшая в [этом] факте... преодоление советской наукой культурной блокады. Этот взгляд, конечно, неправилен: рассыпанная по журналам Германии, Франции, Италии, Америки... советская математика... не может показать собственного лица. Рост научных кадров внутри СССР, поворот советской математики лицом к социалистическому строительству ставят перед нами задачу создания журнала, отражающего эти сдвиги... Советская математика может и должна иметь журнал международного значения. Поэтому мы продолжаем обычай снабжать иностранными резюме статьи, написанные на русском языке, и печатаем статьи на иностранных языках. <...> Группа московских математиков... принимает на себя обязательство печатать свои статьи, в первую очередь, в «Математическом сборнике» и призывает к этому других математиков Советского Союза [57, с. 1].
В этом заявлении мы слышим еще раз уже знакомый нам мотив: новым лидерам дисциплины нужно, чтобы у национального сообщества было свое лицо и чтобы это лицо можно было представлять. Они, естественно, хотят, чтобы именно они сами и их журнал, за который они только что приняли ответственность, представляли лицо советской математики. Того же хотели и другие лидеры в своих дисциплинах и своих периодических изданиях: Н. К. Кольцов в экспериментальной биологии, Н. И. Вавилов в генетике и селекции культурных растений, А. Ф. Иоффе и его ученики в физике.
К середине 1930-х гг. начинается бурное формирование «всесоюзных» и «головных» организаций, от переезжающей в Москву Академии наук до всех творческих союзов и ассоциаций СССР. В 1934 г. прошла I Всесоюзная гистологическая конференция, на которой, естественно, шла речь о строительстве дисциплины. А. А. Заварзин, признанный в то время лидер этой дисциплины, выступил с вводным словом — «О задачах советской гистологии», где заговорил о необходимости создания журнала:
Раз мы сегодня рождаемся в качестве советской гистологии, мы должны иметь свой журнал, который мы могли бы показать и в Западной Европе. Этот наш журнал будет иметь колоссальнейшее политическое значение. Он должен быть международным. Он должен выставить нашу продукцию на международный рынок, а советская наука не должна выступать... в лохмотьях. Она должна иметь соответствующее оформление... [Настала пора освободиться от] необходимости идти на поклон к Западной Европе для того, чтобы публиковать нашу такую научную продукцию, какой на Западе еще нет.
В заключительном слове к своему докладу Заварзин заявил, что больше не будет публиковать свои работы за границей и призвал к тому же всех советских морфологов [27, с. 129-130].
Заварзину нетрудно было обещать не публиковаться более за границей. К этому времени он уже пять лет ничего не печатал в иностранных изданиях (последняя его статья на немецком вышла в 1929 г.), будучи занят учебниками (3 разных издания за 1930—1934 гг.), организацией новых лабораторий и новыми исследованиями, проводимыми им лично в этих лабораториях с множеством учеников.
Как уже говорилось, А. А. Заварзин еще в 1915-1916 гг. участвовал в организации «Русского архива анатомии, гистологии и эмбриологии». Он писал в феврале 1917 г. своему учителю и редактору журнала А. С. Догелю при получении нового выпуска, что «журнал производит очень выгодное впечатление [со] стороны, о которой я так мечтал, когда думал о создании этого дела. Теперь русская наука, представленная в таком концентрированном виде, не будет разбрасываться по задворкам заграничных изданий, и иностранцы научатся больше ее уважать» [58, с. 98]. Теперь, в 1934 г., ему уже в качестве лидера дисциплины нужно было заново осуществлять дело, о котором он «так мечтал».
В частных разговорах он искренне и зло ругал «подхалимство перед зарубежной знатью» [58, с. 144]. Ясно, что он также совершенно искренне говорил о нежелании идти на поклон к Западной Европе, обращаясь к коллегам и призывая их печататься на родине и на русском языке. При этом, конечно, как организатор науки и «дисциплиностроитель», он обращался и ко всем вышестоящим инстанциям, от которых зависела возможность организации нового журнала. Так постепенно и искренне вводилась научным сообществом в обращение соответствующая риторика. Вернее сказать, она просто возвращалась — патриотическое настроение и соответствующая риторика у русских ученых от Марковникова до Заварзина оставались неизменными[16].
Процесс институционального оформления дисциплин в революционной России начинался с романтической фазы освоения пустых национализированных зданий, предоставленных для новых институтов, и печатания сборников на плохой бумаге, которую еще нужно было где-то добыть. В начале 1930-х гг. революционная и романтическая фазы развития советского общества стали прошлым, кончилась и «культурная революция». В стране было множество вузов, много лабораторий и институтов с достаточно большим числом научных сотрудников. На этом этапе советская наука уже могла «не ходить в лохмотьях». Происходила и консолидация дисциплинарных сообществ. Начался этап «установления интеллектуальной ортодоксии» [60].
Этот этап в науке отражал общий процесс установления стабильности в обществе после фундаментальной перетряски всех социальных групп и институтов. Революция откатывалась, и ей на смену шло возвращение «старых» ценностей: патриотизма, устойчивой семьи, общенационального единого государства, уважения авторитетов и т. п. Этот процесс русский социолог и правовед, эмигрант Николай Тимашев удачно назвал «великим откатом» [61].
Летом 1936 г., когда в газетах прошли кампании против Лузина и Герасимовича, буквально на тех же страницах шло обсуждение других вопросов. Первая статья «Ленинградской правды» против пулковского «преклонения перед тем, что носит на себе марку заграничного», соседствует с материалами рубрики «Трудящиеся обсуждают законопроект о запрещении абортов, о помощи роженицам, расширении сети родильных домов, ясель [и т. п.]» (сам проект был опубликован в конце мая). Вскоре закон будет принят. В июне публикуется проект новой Конституции СССР, и статьи о «лузинщине» в «Правде» появляются на фоне общего обсуждения проекта «великой Сталинской конституции».
Запрещение абортов и возвращение семейных ценностей стоят в одном ряду с нежелательностью публикации статей за рубежом и установлением патриотических ценностей. Формирование новой советской политической, культурной и научной элиты шло вместе с установлением системы ценностей, способных поддерживать устройство общества, в котором возможно существование элиты. Наука и культура в целом заняли свое привилегированное положение в сталинском обществе[17].
После вышеприведенного рассмотрения истории советской науки мы понимаем, что установление порядка и ортодоксии не было спущено науке сверху. Оно постепенно складывалось по мере развития дисциплин и консолидации соответствующих сообществ. Консолидация не обходилась без конфликтов, но это были конфликты за лидерство в складывающейся единой системе[18]. Очевидно, что патриотизм русских ученых и стремление новой научной элиты переориентировать авторов на отечественные издания также не были новой насажденной идеологией, а частью ценностей и установок самого научного сообщества.
Бесспорно, без воли советской политической элиты, заинтересованной в автаркии страны в целом и развитии советского патриотизма, подобные стремления ученых никогда не приняли бы формы политических кампаний и насаждаемой идеологии. Но верно и то, что без самостоятельного существования и развития в обществе таких ценностей и установок эффективная публичная кампания была бы невозможна.
...Итак, возвращаясь к началу статьи и кампаниям 1936 г., еще раз спросим, в чем был «суггестивный смысл» этих кампаний, явно поддержанных идеологическими властями. Если с точки зрения идеологических властей в них и было заложено какое-то «послание», то, как часто бывает с политическими кампаниями, оно было о более общих вещах, а не о том, о чем говорилось конкретно. «Послание» и/или «подтекст» кампании были не о публикациях за рубежом, а о приоритете отечественных интересов над международными. Таково было «требование времени» — идентифицировать себя с отечественным научным сообществом и отечественной социо-экономической средой, а не с различными национально-дисциплинарными сообществами за пределами СССР. Это было отражением скачка в напряжении социо-политического поля, в котором жили и которое создавали сами ученые.
Заключая статью, я подведу итоги и еще раз повторю в концентрированном виде некоторые общие историко-социологические соображения. Итак, решающими в смене коммуникативной стратегии были следующие факторы: 1) становление в России и СССР значительного самодостаточного научного сообщества по большинству дисциплин; 2) стремление научных лидеров в этих условиях к построению своей институциональной базы (включающей журналы); 3) последовательное уменьшение зарубежных контактов, в первую очередь личных поездок за рубеж; 4) полное отсутствие зарубежных контактов у новых поколений ученых и слабое владение иностранными языками, порождающее разрыв между молодежью и той старой профессурой, которая была ориентирована на зарубежные научные сообщества.
...Вместе с тем мне представляется, что «профессор местного университета» — это также характеристика профессиональной принадлежности. Начиная с ХГХ в. ученый имеет как минимум две социо-профессиональные идентичности: по принадлежности к корпорации по месту работы (университетской, промышленной и т. д.) и по принадлежности к научной дисциплине. Для ученых это особым образом накладывается на национально-языковые общности. Для многих русских ученых долгое время «университетская» идентичность была русской, а «дисциплинарная» — немецкой, так как они были по многим параметрам связаны с соответствующим сообществом в Германии. По мере развития местных дисциплинарных сообществ происходит смена идентификации. О факторах, определяющих смену идентификации или степень ее выраженности, говорилось на примерах отдельных ученых и научных дисциплин выше.
Подчеркнем и чисто языковой аспект принадлежности ученого к определенному сообществу. Ученый в жизни и в создании статей никогда не ориентируется на какое-то «международное» или «мировое сообщество» — он такого и не знает. Он ориентируется на конкретное языковое сообщество с соответствующими нормами дискурса, канонами написания работ и системой канонических ссылок. Эта очевидная роль национально-языковых общностей в наши дни затуманена тем, что в естественных науках доминируют английский язык и англоязычные, во многом американские, дискурсивные нормы, которые кажутся «международными»[20].
...В завершение статьи невозможно удержаться от краткого обсуждения современных коммуникативных стратегий. В общем виде наметившиеся тенденции ясны. Академический истеблишмент, безусловно, прочно укоренен в отечественной системе науки и кровно заинтересован в поддержке и развитии системы отечественных журналов на русском языке. Те же, кто не имел прочного места во властной системе науки и не идентифицировал себя с ней, по преимуществу ориентированы на иностранные языки и зарубежные журналы. Если они публикуются в России, то их поведение такое же, как у выдающихся русских ученых начала века — основная публикация идет за рубеж, а уже за ней следует более короткая статья на русском и/или «информационная» публикация в популярном журнале. Оказавшись в новых условиях свободы передвижения, общения и публикаций, российские ученые нередко «повисают» между разными национально-языковыми сообществами. Многие современные ученые испытывают кризис идентичности. При этом они обычно воспринимают его не как кризис внутренний, а как внешний, агрессивно находя в качестве виновников эпоху, свою или чужую страну, правительство или попросту недобрых коллег.
Интересно и менее заметное существование в наши дни третьего типа коммуникативной стратегии. На фоне всех дискуссий о кризисе отечественной науки и распаде журнальной системы мы видим появление новых естественнонаучных журналов, правда, выходящих преимущественно на английском языке – повторяется вполне успешная история журналов типа «Physikalische Zeitschrift der Sowjet Union». Организаторы — люди того же положения, что и полностью ориентированные на зарубежные издания. Подобно «дисциплиностроителям» 1910-х – 1920-х гг., они активно заняты организацией «своих» изданий и, подобно своим предшественникам, проявляют при этом недюжинную предпринимательскую активность и смекалку. Они сознательно заняты «дисциплиностроительством», и если в наши дни почти невозможно создавать «с нуля» научные институты, то создание журналов оказалось возможным. История науки продолжает твориться на наших глазах.
