///"...К счастью для всех общественных наук, и в частности для STS, несмотря на многочисленные заявления некоторых сторонников и большинства противников STS-проекта, последний никогда не предлагал естественным наукам социальную интерпретацию. Потому что несовместимость некоторых новых объектов (которые были существеннее предыдущих) с социологическим методом обнаружила ущербность метода социальной интерпретации в целом (дискуссии по этим вопросам см. Pickering, 1992). Вот почему я опять говорю, прибегая по случаю миллениума к евангельской метафоре, что неудача, которую потерпели STS с интерпретацией естественных наук, стала felix culpa, первородным грехом, способным привести общественные науки к иной расстановке сил благодаря исправлению значения двух слов: «общественное» и «наука».
Из того обстоятельства, что природные объекты сопротивляются социальным интерпретациям, можно сделать два противоположных вывода — осторожный и смелый. Осторожный сводится к тому, что проект «социального объяснения» природы был обречен на провал, поскольку природные факты не вписываются в рамки социального порядка. На этой позиции стоит большинство философов науки и участников «научных войн». Другой вывод, которого придерживаюсь я сам вместе с немногими единомышленниками из числа философов, социологов и антропологов, заключается в том, что felix culpa помогла прояснить общее свойство всех объектов: они настолько специфичны, что их нельзя заместить чем-то другим (заменителем чего их предположительно считают).
Эта «уникальная достаточность», которую так энергично отстаивают этнометодологи, является общим принципом, категорически запрещающим прибегать к любой другой вещи, например к социальной функции, для оправдания упорства, упрямства или неуступчивости какого-то объекта (Lynch, 1994). Важность этого свойства трудно переоценить. Если социолог отрицает идею замещения, например, второго закона термодинамики неким социальным фактором (который якобы можно «выразить» с помощью этого закона), то же самое будет, по-видимому, справедливо в отношении всех прочих объектов, которые мы хотим объяснить. Они также противятся тому, чтобы быть подменой, и это не менее верно для чудес (Claverie, 1990), моды, тендерных феноменов, искусства, чем для роторного двигателя или химической формулы. Вот в чем состоит вклад STS в общественные науки. Потребовалось другое определение объекта (Thevenot, 1996; Pickering, 1992): однажды обществоведы уже проходили испытание огнем, стараясь выразить в социальных терминах самую сущность того, что не принадлежит общественному, и сгорели! Конечно, этот вклад был бы немедленно утрачен, если бы мы опять принялись распределять объекты по двум лагерям: один — для фетишей, которые по причине своей легковесности могут и должны считаться «просто социальными конструкциями», и другой — для фактов, которые существенны и, по определению, избегают всех социальных интерпретаций (Latour, 1996c). Тогда я придумал неологизм «фактиши», чтобы напомнить о бесполезности такой дихотомии
...Это новое признание уникальной достаточности объектов приводит общественные науки к двум последствиям: первое относится к понятию общества, второе — к тому, что именно должно быть воспроизведено, когда обществоведы пытаются подражать естественным наукам.
Я буду краток относительно первого, потому что развенчанием идеи общества как источника объяснения заняты в этой области различные авторы (Urry, Beck, Castells). В последние годы выяснилось, что существование общества есть часть проблемы, а не ее решение. «Общество» составлено, сконструировано, собрано, устроено, слеплено и смонтировано. Оно больше не может рассматриваться как скрытый источник причинности, который якобы следует привлечь для того, чтобы объяснить существование и устойчивость какого-то другого действия или поведения
...Немалую услугу оказали общественным наукам исследования технологии, когда обнаружили, как много свойств бывшего общества (устойчивость, экспансия, масштаб, подвижность) существует на самом деле благодаря способности артефактов буквально, а не образно строить социальный порядок (Latour, 1996a), включающий печально известную дилемму агент/структура (Latour, 1996b). Артефакты не «отражают» общество так, словно «отраженное» общество пребывало в каком-то ином месте и состояло из какой-то иной материи. Они в значительной мере представляют собой то самое вещество, из которого складывается «социальность» (Latour, Lemonnier, 1994).
...Что было причиной, стало предварительным следствием. Общество не состоит из социальных функций и факторов. Интерес к «общественному» не приводит к обществу как исходной точке интерпретации (Strum и Latour, 1987).
...До сих пор подражание общественных наук естественным было комедией ошибок.
Обществоведы, отлученные от природных объектов и верящие в то, что философы науки и некоторые ученые говорили о «научном методе», были парализованы «завистью физике». Они вообразили, что великое превосходство «физиков» коренится в том, что они имеют дело с объектами, которые им подчиняются и позволяют полностью контролировать себя. Поэтому те, кто изучал социальные феномены, в большинстве своем старались максимально приблизиться к этой мифической естественно-научной картине: они хотели походить на беспристрастных ученых, которые способны по своему желанию управлять объектами и объяснять их посредством строгих причинно-следственных связей.
...Контроль над объектами, беспристрастность, солидарность и нейтральность не являются обязательными признаками лабораторного уклада. Но не потому, что ученые и инженеры предвзяты, пристрастны, тенденциозны, эгоистичны, корыстны (хотя и это — часть процесса), а потому что объективность, с которой ученые и инженеры имеют дело, совершенно иной природы. «Объективность» означает не особое качество сознания, не его внутреннюю правильность и чистоту, а присутствие объектов, когда они «способны» («able» — слово этимологически очень сильное) возражать (to object) тому, что о них сказано (замечательные примеры см.: Rheinberger, 1997). Лабораторный эксперимент создает для объектов редчайшие, ценные, локальные и искусственные условия, где они могут предстать в своем собственном праве перед утверждениями ученых (детальную разработку такой реалистической социальной философии науки см.: Latour, 1999b). Разумеется, речь не идет о полном противопоставлении субъективного и объективного. Напротив, именно в лаборатории (в широком смысле), благодаря, а не вопреки искусственности и ограниченности экспериментальной ситуации достигается величайшая степень близости между словами и вещами. Да, вещи можно сделать достойными языка. Но эти ситуации так нелегко найти, они так необычны, если не сказать чудесны, что разработка нового протокола, изобретение нового инструмента, обнаружение нужной позиции, пробы, приема, эксперимента часто заслуживают Нобелевской премии. Нет ничего более трудного, чем отыскать способ, позволяющий объектам достойно противостоять нашим высказываниям о них.
...Чтобы достичь объективности в своем понимании, обществоведы стремились максимально снизить влияние человеческих субъектов на научный результат. Единственное решение проблемы — держать людей в неведении относительно того, что управляет их действиями, как, например, в известном эксперименте Милграма, который исследовал американских студентов на предмет душевной черствости. Когда актор — игрушка тайных сил, только ученый находится «в теме» и может предложить надежное знание, не запятнанное субъективной реакцией испытуемых. Ведь ученый непредвзят, а субъект безразличен к тому, что, по определению, неизвестно. Условия выглядят идеальными: человеческие субъекты никоим образом не влияют на результат, значит, мы создаем науку о людях, такую же строгую, как о природных объектах.
К сожалению, несмотря на то что эти вездеходы «научной методологии» делают обществоведов внешне похожими на настоящих ученых, они оказываются фальшивой и дешевой имитацией, как только мы возвращаемся к нашему определению объективности как способности объекта достойно противостоять тому, что о нем сказано. Если мы потеряем эту способность объекта влиять на научный результат (чем гордятся сторонники количественных методов), мы потеряем и саму объективность!
...Несмотря на тревоги участников «научных войн», именно тогда, когда объекты изучения интересны, активны, непослушны, полностью вовлечены в разговор о них, общественные науки и начинают подражать поразительным новинкам лучших естественных наук (как раз это совершили STS со своими объектами: они позволили им возражать, причем в полный голос!).
...Этот довод (я называю его шибболет Стенгерс—Депре, потому что он полностью перекраивает дисциплинарные нормы) не служит оправданием количественных или понимающих школ общественных наук. Энергия и тех и других нашла бы лучшее применение, если бы вместо борьбы с воображаемой естественно-научной методологией (которая будто бы обеспечивает управление «просто объектами») они действительно постарались бы открыть такие редкие и порой ужасные ситуации, где ни интенциональность, ни самосознание, ни способность к рефлексии не определяют человека.
...Подведем итоги. Насколько я вижу, вещи незаслуженно обвиняются в том, что они, просто «вещи». Уточню: нам полезнее было бы вернуться к англо-саксонской и романской этимологии этого слова, чтобы вспомнить, что все вещи (латинское res, a также causa: Thomas, 1980) означают ансамбль судебной природы, который собран вокруг предмета обсуждения, reus, порождающего как конфликт, так и согласие. После нескольких веков Нового времени STS просто возвращают нас к обычному определению вещей как ансамблей, и это определение заставляет увидеть, что границы между природой и обществом, необходимостью и свободой, между сферами естественных и общественных наук — весьма специфичная антропологическая и историческая деталь (Latour, 1993; Descola, Palsson, 1996). Достаточно просто взглянуть на любой из квазиобъектов, заполняющих страницы сегодняшних газет, — от генетически модифицированных организмов до глобального потепления или виртуального бизнеса, — чтобы убедиться: для обществоведов и «физиков» лишь вопрос времени: забыть о том, что их разделяет, и объединиться в совместном исследовании «вещей», которые, будучи по природе гибридами, уже (много десятилетий) объединяют их на практике.
...Если «общественное» подразумевает Общество, а науки означают упрощение необходимого развития посредством уже готового разделения первичных и вторичных качеств и если все это дает право обществоведам и «физикам» насмехаться над остальными людьми за их иррациональность, то общественные науки гроша ломаного (или, может быть, евро) не стоят.
Но они могут иметь совершенно другое предназначение при условии, что благодаря, в частности, STS отвергнут дихотомию первичных и вторичных качеств (которую Уайтхед так выразительно назвал «бифуркацией природы» (Whitehead, 1920)) и вернутся к «вещам» в смысле, определенном выше. Вещи («квазиобъекты» или «риск», слово не имеет значения) обладают специфическим свойством неделимости на первичные и вторичные качества. Они слишком реальны, чтобы быть представлениями, и слишком спорны, неопределенны, собирательны, изменчивы, вызывающи, чтобы играть роль неизменных, застывших, скучных первичных качеств, которыми раз и навсегда оснащен Универсум. Что общественные науки могли бы делать вместе с естественными — это представлять самим людям вещи со всеми их последствиями и неясностями."
http://www.philosophy.ru/library/latour/whenthings.html
Б. Латур. КОГДА ВЕЩИ ДАЮТ СДАЧИ