Иванов-Петров

Наибольшую известность получают те социологические процессы, что отвечают общественно-одобренным мифам. Например, множество работ подробно описывает разные способы и траектории вхождения людей в социальные институты и их продвижение по внутренностям этих институтов в соответствии с механикой устройства. Например, как люди становятся верующими, воцерковляются, как они все глубже входят в жизнь церковной общины. Или траекторию получения научного образования и движения в науке. Как люди выбирают некую специализацию, учатся, становятся аспирантами, постдоками. выбирают руководителя и тему, делают самостоятельные исследования, проходят несколько квалификационных преград и становятся мэтрами соответствующего сообщества, профессорами и завлабами. Или в армии. Или на производстве. Или в больнице.

Конечно, траектории обычно имеют ответвления. В больнице можно оставаться врачом скорой помощи, можно двигаться больше в сторону линии административной, нацеливаясь на место главварача или завотделением, или двигаться в медицинской науке, стремясь получить степень, стать профессором. Есть несколько траекторий внутри крупного социального института. Каждая траектория - это специализация. Человек все более детально выбирает свою судьбу, специализируется. И очень старательно описывают развилки, требования, критерии. стадии успеха.

Но всё это - только одна сторона дела. Она привлекает внимание, поскольку общество заинтересовано в этих процессах ассимиляции людей, включения их все глубже в своей организм. Однако действуют и противонаправленные процессы, которые описываются урывками и случайно, несистемно. Чтобы показать, почему это именно системная закономерность, можно вспомнить классическую модель Куна про парадигмы в науке. Вот новаторы сбиваются плотной стаей, создают журнал, кафедру, выпускают программные монографии, завладевают все большим числом лабораторий. Вот они создали новую научную норму. Что с остальными? Ответ в краткой поговорке - несогласные вымирают, а новая генерация научного сообщества уже верит по новой парадигме. Однако это метафора, а не ответ. Если говорить не столь обобщенно, - так это видит только общество, которому все равно, как умирают люди, лишь бы в институтах элементы заменялись. Если же смотреть на конкретные судбы, то каждая смена нормы - в науке, а также и в других профессиях - связана с "отказом от выбора" со стороны части людей. Скажем, за 20 век образ науки несколько раз менялся. В каждом поколении были люди, которые выбирали современную им науку - она им нравилась, они выбирали этот образ жизни, эти ценности, этот способ мышления, этот тип ответов. А потом наука и окружающая ее социальная среда менялась - и в том, что называлось современной наукой, был уже другой образ жизни, другой способ мышления и картина мира. Люди должны были работать на другую систему ценностей, жить в другом мире - а ведь они его не выбирали. Они выбрали как раз нечто иное.
( Collapse )

Иначе обстоит дело у Гаманна: его темнОты — сущее наказание. Зачастую он уже и сам себя не понимал, перечитывая собственные тексты. Но местами вдруг вспыхивают алмазы, солитеры в синеве, самая суть этого автора. Лишь тут читатель получает то, что его по-настоящему укрепляет; он начинает догадываться, что искусство извечно посвящено одной и той же теме и что бывают такие фразы, которые стоят целых библиотек.

Эрнст Юнгер

В дневниках и других заметках Маклай многократно сообщает о тех трудностях, с которыми был сопряжен сбор лексического материала. В начале третьего месяца своего пребывания на Новой Гвинее он сетует: «Я даже не знаю как по-папуасски такие слова: да, нет, дурно, хочу, холодно, отец, мать...» [1:121]. Слова со значением хорошо и видеть он узнал лишь через четыре месяца [1:147—8; 3:134], а слова много и слышать так и остались ему неизвестны [1:257; 3:134]; отсутствуют в материалах Маклая и слова со значениями да, хочу, холодно [1:416]. Однако примерно после полугода пребывания указания на коммуникативные неудачи становятся чрезвычайно редки и относятся к обсуждению таких областей, которым Маклай уделял мало внимания, часто вполне осознанно. (Например, ему не удалось узнать у Туя, с какой целью вырезаны деревянные фигуры на опушке леса «и что они означают» [1:182] — но духовная культура вообще мало привлекала внимание Маклая.) В конце первого путешествия Маклай «находил свои знания почти достаточными»; когда папуасы беседовали между собой, Маклай «понимал их все лучше и лучше», неизвестными оставались «только отдельные слова» [3:65]. Его знания были достаточны, чтобы беседовать с «приятелем Саулом» «о разных трансцендентальных сюжетах» [2:214]. Отсутствие коммуникативных проблем в беседах с папуасами отмечается и посторонним наблюдателем: по свидетельству одного из членов команды «Изумруда», папуасы, рассматривавшие диковины на борту клипера, «спрашивали у него [Маклая] совета и разъяснений. Свободно и бегло гововря по-астролябски, Маклай немедленно отвечал на все их расспросы» [1:424].
В этом контексте полной загадкой выглядит признание Маклая, что знал он всего лишь около 350 слов, а также его твердая убежденность в том, что в словаре языка бонгу их содержится никак не более тысячи [3:65].

В.И. Беликов. Баллал-маклай (‘слово Маклая’)
( Collapse )