пунктир изложения
уникальность европейского Нового времени состоит в том, что оно впервые в истории сделало идеи и нравственную практику (как форму всеобщего труда), прежде развивавшиеся в узких эзотерических сообществах, массовым достоянием, достоянием экзотерической культуры, связав их со способом производства материальных и духовных благ, прежде всего с экономикой и наукой.
В XVII в. спрос на моральную эзотерику становится еще выше, чем в XV-XVI вв. В орбиту моральных интересов XVII века оказываются втянутыми, помимо августинианства, неоплатонизма, стоицизма, эпикуреизма и герметизма, также и суфизм (публикация повести Ибн Туфейля). Из этого набора во многом сходных идей и практик рождается система ценностей и образ действия с любым предметом, который мы можем назвать «этикой Фауста». Из контекста — уже ясны ее общие черты. Ее героем является человек, осознавший свою ничтожность перед огромным и чуждым миром, но не сложивший оружия, а, напротив, вставшего на путь его завоевания, совершенствуя прежде всего себя, свое мышление. Культура постреформационной Европы насыщена этим мироощущением.
С XVII в. Начинается эпоха увлечения всем искусственным. Если живая природа ассоциировалась с аффектами, страстями, свойственными поврежденной человеческой природе, хаотическими влечениями, раздирающими сознание, мешающими его «центростремительным» усилиям, то искусственные механические устройства, артефакты, ассоциировались с систематически-разумным устроением жизни, полным контролем над собой и окружающим миром . Образ механизма начинает приобретать в культуре XVII в. сакральный характер. Он не только становится моделью мироздания, превращая Бога в часовщика, в искусного механика, но и начинает выступать в странной роли учителя нравственности: механизм не проявляет пагубного своеволия; он предельно «послушен», «разумен» и являет образец исполнения высокого долга — быть, ни на что не претендуя, просто полезной вещью. В живописи протестантского Севера рождается совершенно новый жанр — назидательно-воспитующее изображение вещей, мертвого естества, натюрморта (still even, still life).
Конструирование различных механических устройств, игрушек и т.д. становится увлечением, далеко выходящим за пределы нужд производства; в протестантских странах такое конструирование становится распространенной формой благочестивого семейного досуга (в посрамление католических воскресных либертин). Именно этому, санкционированному протестантскими ценностями взрыву в Англии и Голландии массового конструирования различных механизмов (подчас совершенно «ненужных» диковинок) мы обязаны формированием экспериментального гения Бойля, Гука, Гюйгенса и Ньютона. Все это вместе взятое радикально меняет отношение к инструментам, техническим приспособлениям: в них начинают видеть потенциальных «помощников» человека в деле познания природы.
При исследовании генезиса экспериментального метода в науке важно различать две на первый взгляд тождественные, но в действительности принципиально различные методологии — эмпиризм и экспериментализм. Эмпиризм, восходящий к Аристотелю, вырастает из ценностного отношения к непосредственному порядку вещей, как к прекрасному и гармоничному Космосу. Согласно методологии эмпиризма, непосредственный, «естественный» опыт «беременен» теорией, и мышление человека «извлекает» теорию из этого опыта47. Методология эмпиризма пронизана идеей невмешательства в естественный ход вещей, идей неприкосновенности естества. Данная методология характерна для схоластической концепции природы.
Напротив, методология экспериментализма построена на идее допустимости вторжения в естественный ход событий с целью вычленения в нем разумного, совершенного «идеального объекта». Эта особенность экспериментализма достаточно полно исследована в литературе. Практикуемый современной наукой «экспериментальный диалог с природой, — пишут И. Пригожин и И. Стенгерс, — подразумевает активное вмешательство, а не пассивное наблюдение. Перед учеными становится задача научиться управлять физической реальностью вынуждать ее действовать в рамках «сценария» как можно ближе к теоретическому описанию. Исследуемое явление должно быть предварительно препарировано и изолировано с тем, чтобы оно могло служить приближением к некоторой идеальной ситуации.
Важно подчеркнуть, что экспериментализм появляется вначале не как чисто научная методология, а как новая общекультурная установка. Подобно другим универсалиям культуры, пронизывающим ее тело, она вначале эксплицируется и рационализируется философией, чутко реагирующей на изменения бытия человека в мире.
Согласно предложеной модели, фигура экспериментирующего ученого, появившаяся в итоге научной революции XVI — XVII вв., представляет собой не «гибрид старого схоласта со старым ремесленником» (как шутливо резюмировал концепцию Э. Цильзеля его критик А.Р. Холл), а рожденный послереформационной культурой тип интеллектуала, знакомого с традицией «высокой» учености и ремесла, в совершенстве владеющий искусством «диалога с Судьбой-Провидением» и применяющий это искусство к вопрошанию Природы (являющейся в его глазах, как и Провидение, носительницей божественного разума и воли). Причем, интересно отметить, что «вобрав» из социума свою форму, экспериментальный метод и новая наука в целом, опять вступают в фазу относительно автономного развития, «закрытую» в своих «святая святых» от формообразующих социальных импульсов. Новое время по своему вновь воспроизводит средневековую ситуацию раздельного существования науки (теперь уже ставшей экспериментальной), и ремесленно-технической практики: в Европе в XVII и XVIII вв. «существовали лишь спорадические связи между наукой и производством, так что многие крупнейшие технические изобретения, оказавшие наибольшее влияние на промышленность и сельское хозяйство, были осуществлены изобретателями-практиками»56. Ученые начинают вносить ощутимый вклад в промышленность лишь в XIX в., лишь тогда наука начинает становиться непосредственной производительной силой (Маркс).
Уникальность европейской культуры Нового времени состоит в том, что она, начиная с эпохи Реформации, впервые в истории связала практику духовного самоусовершенствования человека с обычной трудовой деятельностью индивида, с процессом производства материальных и духовных благ. Реформация связала «спасение души» с vita activa, с систематической деятельностью в рамках избранной профессии.
Особенно важная роль в распространении идеи метода как способа жизни принадлежит кальвинизму (одна из английских кальвинистских сект так и называлась — «методисты»). Не случайно Англия явилась первой страной, в которой широкое движение за реформу образования вылилось в институализацию экспериментального естествознания: именно английский кальвинизм, в частности, пуританство, дало «образцы массовой целеустремленности, методичности», явилось суровой школой «самодисциплины, перевоспитания и преобразования духовного облика своих приверженцев, которые сами систематично, упорно и настойчиво «работали над собой»60.
Становясь новым социальным институтом, экспериментальная наука постепенно сбрасывает с себя «духовные строительные леса»66. Экспериментальный метод десакрализуются, и понятие «диалога с Природой» утрачивает исходный смысл общения с разумным партнером — носителем божественной воли, становясь просто метафорой,