Жанр – литературоведческий анализ творчества Набокова. Но выполненный с замечательной, математической точностью. Строгий, сухой, точный язык; мысль выражается не в оттенках настроений, а самым прямым образом: аргументы – доказательства – выводы. Математическая строгость тем более наглядна, что в книге «нет цифр» - ничего не подсчитывается, никаких частот употреблений и прочего цифирного хлама здесь нет. Это классический сравнительный анализ во всем блеске понятийной остроты метода.
Такова форма. По содержанию, по смыслу – это философская работа, исследующая «онтологию Набокова»: тот мир, который построил Владимир. Задача бесконечная, решенная в пяти главах. И потому данное математически-литературоведческое рассуждение не сводится к выводу. Важно не только то, что доказано, но и – как, что получено по пути. Точно так же, как оскорбительным для любой биографии будет сведение ее к «результатам» - она живет способом, каким эти результаты были достигнуты. Если говорить, что результатом жизни кого-либо стала вот эта стопка книг – мы делаем из жизни нечто машинно-посредственное, средство для появления стопки. И потому книга – несмотря на логическую строгость формы – не может быть передана краткими строками выводов.
Вот пунктир содержания. Первая глава «Между микро и макро». Инструментарий: позиция рассказчика, автор и персонаж, теория наблюдения и фокализации (рамки, точки зрения). Любая точка зрения подразумевает рамку, взгляду не доступную. Привлекается теория лейбницевых монад: предопределенность абсолютных целостностей. Глава начинается с микроанализа повествовательной ткани – и доходит до макроуровня романного мира. На выходе – вопрос: как ведет себя монада, осознавшая, что она – создание создателя?
Вторая глава «Онтология монады». Понятия субстанции и монады, Спиноза-Лейбниц. Теория индивидуума: онтология уникальности. Следствие – закрытость индивидуумов, их отношения иллюзорны; следствие – судьба уникальной монады предопределена. Теория соотношения Я и Другого по Гегелю-Сартру. Субъект превращает наблюдаемое в объект. Наблюдение отнимает бытие у наблюдаемого. Для индивидуации нужен Другой, и он же – противник слепой монады. Самосознание, стыд, гордыня, свобода, слепота, - и декартов демон: Бог, обеспечивающий слепому субъекту гарантию неиллюзорности мира. Бытие индивидуальности: непроницаемость и слепота. Искусство устанавливать отношение с другими – есть самое фундаментальное искусство, искусство как таковое. На выходе: вопрос об этике отношений свободных слепых непрозрачных индивидуальностей.
Третья глава «Диалектика взгляда». Борьба наблюдателей. Договор бытия держится на взаимном доверии. Критика Руссо и теории прозрачного мира. Прозрачность социума против темноты приватности. Взгляд как похищение собственности. Теория инкогнито. Актер – тот, кто знает, что на него смотрят. Персонаж – тот, на кого смотрят, но он не знает об этом. Отличие самоопределения от свободы, власти от контроля. Теория параноидного мира: мира наблюдаемых. Секрет, инкогнито, обман, манипуляция. Фуко и его «Надзор и наказание»: прозрачность общества как условие абсолютного контроля, отбирающего бытие у индивидов. Открытое общество как кошмар распада индивидов. В пределе наблюдающего нет – абстрактное условие наблюдаемости выполняет роль абсолютного наблюдателя. Все пожираются ничем. Равнодушные к чужому взгляду лишены самосознания, неравнодушные – самости. На выходе: как связаны память и самосознание?
Четвертая глава «Память и сознание». Память есть вид зрения. Воспоминание есть восприятие. Будущее существует в той же мере, что и прошлое; они могут отличаться от настоящего лишь в силу разницы расстояния и прозрачности. Забывание есть утрата бытия. Наступление будущего есть прогрессирующее улучшение зрения. Противоположность Набоков – Бергсон: совершенное бытие против длительности. Воспоминание утверждает постоянство личности (самоузнавание). Рефлексия разделяет Я на наблюдаемого и наблюдателя, делая фундаментальным понятием отторжение. Отношение к себе есть режим, в котором бытие очеловечивается. Нельзя спрятаться от взгляда, стать ненаблюдаемым: последним наблюдателем остается Я. Вырваться из прозрачной тюрьмы позволяет только самоубийство. На выходе: искусство побега из себя как искусство как таковое.
Пятая глава «Искусство и бытие». Отделение сюжета от повествования. Кульминация в диалоге автора и читателя – поверх действия персонажей. Повествование заставляет (пере)читывать сюжет. Второй сюжет: уровень метасобытий, недоступных персонажам. Искусство на шкале между персонажем и театром. (Социолог Гофман навязчиво выглядывает из-за плеча автора). Мораль не есть мораль обязательств, но – эффективности и совершенства, требует способностей, а не воли. Моральное действие есть виртуозно исполненное произведение искусства. Мораль как искусство индивидуации. Длинная шкала между автором и читателем: автор - персонаж – личность рассказчика – безличный рассказчик-фокализатор - читатель. Процесс осознания себя в качестве автора своего мира связан с обнаружением зрителя. Крайняя точка шкалы: перечитыватель. Виртуозность бытия как способность достигнуть онтологического совершенства под взглядом: спектакль невидимости. Теория иронии: двойственная ирония и ирония сокрытия. Авторство как порождение мира и ирония как театрализация авторства. Ирония как способ осуществления моральных действий: виртуозность исполнения. Литература, создающая ценности, смысл как утаенное преступление. Литература как борьба с интеллектуальным мошенничеством. Литература как центральный лингвистический институт, призванный бороться с пошлостью для существования ценностей.
Насколько трудно удержать нить мысли в этом судорожном пересказе – настолько велика необходимость читать текст автора.
Книга Г. Хасина описывает мир Набокова. Однако сам универсальный способ познания заставляет делать выводы значительно более общие. Описан Человек. Структура объекта оказывается чувствительной к наблюдению: одно дело – человек, смотрящий из себя в мир, другое – человек наблюдаемый. Взгляд, падающий на объект, необратимо меняет структуру объекта: потому что объект сознателен и понимает, что за ним наблюдают. Рассмотрено отношение существования к наблюдению (познанию): если человек предстоит наблюдающему и познающему взгляду Бога, он ведет себя совсем иначе, чем человек-одиночка. Одиночка – вымышленный объект, абстракция, введение которой требуется лишь для обозначения крайней точки в градации наблюдаемостей, и тем подобен абсолютно черному телу.
При этом Хасин показывает принципиальное сходство реакции на наблюдение, зависящее в большей мере от структуры того, за кем наблюдают, чем от структуры наблюдателя. Это значит: неверующий наблюдаем собой. Собственное Я, отслеживая (рефлектируя) поведение, изменяет это поведение. В этом смысле Хасин не нуждается в гипотезе Бога: любой наблюдаемый человек будет иметь определенные черты, будет устроен так, как это показано в исследовании Хасина. Кто будет наблюдать – не важно. На самом низком уровне наблюдателями будут выступать другие люди, для более развитых субъектов ту же функцию будет играть самонаблюдение, а некоторые откроют в собственном Я – Бога.
Поэтому исследование Хасина касается вовсе не только русских романов Набокова. На этом примере – играющем роль exempla в проповеди – обосновывается положение человека, существующего в мире и обладающего Я. Те игры двойничества, взаимоотражения, выпивания взглядом, которые необходимо свойственны ситуации наблюдения – это не просто художественные приемы одного автора, это – устройство человека. Логическим завершением пребывания под наблюдающим взглядом является самоубийство.
Мы подошли к вещи, которую очень легко пропустить, пробежать взглядом: к банальности. Поэтому я здесь задержусь и попробую не дать читателю махануть взглядом, пропустив важное обстоятельство.
Лет десять назад я читал одну работу по филогенетике. Автор поставил целью установить, какой фактор оказывается наиболее важным, дает наибольший вклад в формирование результата филогенетического исследования. То есть: мы изучаем происхождение какой-то группы животных. Мы можем учесть некие признаки, а можем о них забыть. Можем воспользоваться одним методом – или другим. Можем считать, что развитие было строго дивергентным – или допускать возможность параллельного возникновения признаков. Так что же наиболее сильно скажется на результате? Метод? Вовлеченные в анализ признаки? Ответ оказался великолепно-банальным: на результат наиболее мощное воздействие оказывает… выбор группы.
То есть: результат зависит наиболее прямо от того, чью генеалогию мы изучаем, и лишь во вторую очередь – от примененных средств, познавательных моделей, конвенций и проч. Говоря грубо до гротеска: предмет важнее метода. Постмодернизм может застрелиться: сколько помню, выбор предмета исследования оказывался значимым на уровне примерно 30%, все прочие факторы были менее значимы (хотя все вместе и набирали оставшиеся 70%). Самый важный шаг познания – выбор предмета исследования.
Эта банальность указывает на выход. Мир Гёте – иной, чем мир Набокова. Бывают разные предметы исследования – и из них разворачиваются разные миры. Та универсальная по форме картина, которая нам открылась – сон, иллюзия, слепота, отделенность от самого себя, с необходимостью следующая из акта самонаблюдения, зеркала, двойники, выпивание взглядом, засада, охота, самоубийство – весь этот мир есть лишь часть много более обширного мира, как Набоков – один из людей, а не каждый из них.
Наибольшее влияние на результат познания оказывает выбранный для познания объект. А кто его выбирает? Исследователь. На следующем витке познание предопределяется установками и целями исследователя, который выделяет в слитном мире объект, отыскивает определяющие его признаки, строит модель этого объекта, проверяет, поправляет, интерпретирует… И сквозь все эти операции самым мощным фактором, определяющим результат, проходит именно «независимое» свойство объекта быть собой – оно сильнее, чем интерпретирующая способность субъекта. Точнее, единство субъекта и объекта до акта познания обеспечивает аутентичность познания объекту после акта.
Выбирая для исследования русские романы Набокова, - предопределяем результат. Метод не выгребет против объекта. Театр личной тайны не абстрагируется: показанное в книге остается личной тайной одного человека, а не личной тайной человечества. Эта личная тайна входит в целое как часть; она существует, но не она главенствует. Каждый может покончить самоубийством, из чего не следует, что самоубийством покончат все.
Фундаментальной основой – и потому фундаметальной ошибкой «Личной тайны» является положение о фрактальности мироздания. Каждая часть есть целое для своих частей, каждое целое есть часть большего целого, каждый наблюдатель слеп и наблюдаем, каждое познание ограничено рамкой. Мир фундаментально гомогенен, в нем нет особых точек – или, что то же самое, каждая точка в нем равным образом на особицу.
Эта фундаментальная основа «Личной тайны» позволяет ей существовать: без допущения о фрактальности не будет строгости формы, ясности взгляда, познаваемости мира: нельзя познать только-рационально нечто недедуктивное и нефрактальное. Отсюда логика идёт вспять: если мы хотим получить строгое рациональное рассуждение, мы должны предположить, что мир перед нами устроен в соответствии с условиями познаваемости. Если мы выбираем ясность против мутности, рациональность – мы должны принять фрактальный дедуктивный мир. А в нем нас ждёт трагедия слепых взаимопожирающих монад.
Верно противное. Мир устроен иначе, чем требует модель рациональной познаваемости. Значит, познание должно стать ясным, превзойдя прежние границы. Не мир следует строить по лекалу нынешних возможностей рациональности, а рациональность следует выращивать по масштабу мира. Задачей является построение ясного рационального познания мира не фрактального, а уровневого: который позволяет данному типу рацио понять лишь слой, но не целое. Требуется повысить сознание до рамок мира. Но это – не решение, это – проблема.
В 2001 году в издательстве «Летний сад» вышла нетолстая книга в мягкой обложке - «Театр личной тайны. Русские романы В. Набокова». Ее автор - Григорий Хасин. Это потрясающая книга.