Удалось выбраться из тюрьмы – почему-то с каким-то напарником, не помню, откуда он взялся. Мы сверхосторожно пробирались, а город уже был наполнен стражей, оцеплены кварталы… Мы забрались в какой-то дом – квартира стариков – занавески и клеенчатая скатерть, вечно включенный телевизор… Переждали там до утра.
Утром пошли дальше – в надежде, что поиски утихли или их перенесли в более отдаленные районы. Утренние улицы, палисадники, глухие кварталы. Вдруг откуда-то набежали охранники, поднялись из-за кустов, вылезли из-за углов, стали смыкать круг.
Я выхватил пистолет и решил отбиваться до последнего. Впереди были два старших надзирателя и начальник тюрьмы – им и достанется первым… Начал палить. Они почему-то прикрывали собой тех стражников, что шли сзади. Они не стреляли, хотя были вооружены – а я вдруг обнаружил, что ору что-то свирепое и палю в воздух – потому что внутренне вдруг стало невозможно убить.
Внутри цвела ненависть, но убивать этих конкретных людей было нельзя. Ненависть позволяла убить кого угодно – но стоило прицелиться, как становилось ясно – да, кого угодно, но это же не кто угодно, а вон какой конкретный человек. У того бородавка на носу, этот длинный и худой, у этого пузо… Как их убить?
Так они и сомкнулись вокруг. Вперед вышел начальник тюрьмы – отчего-то самым дурацким образом похожий на Джорджа Буша – и подошел совсем близко. Я с отчаянья врезал ему рукояткой пистолета по лицу, порвал губу… Он поднялся, в руках у него оказалась бутылка какого-то вина и бокал.
Он наполнил бокал и протянул его мне – говорил какую-то чушь, что-то вроде «Со свиданьицем» или «За возвращение», или «За встречу». И вдруг оказалось, что нельзя не принять этот бокал – ведь он как-то… с приятными намерениями протянут. Было страшно больно внутри, что всё кончилось, поймали, какое тут вино – но пришлось взять бокал. Я выпил.
Тело онемело, ноги подогнулись. Я упал, и только пытался сказать что-то вроде «Не по-людски… Нельзя же так… Подло». Очнулся в своей камере, прикованный к стене. Раньше мог ходить – теперь прикованы и руки, и ноги.
Было ясно, что теперь точно нет никакого выхода, теперь всё потеряно навсегда. Внутри ворочалось отчаяние и лютая ненависть. И стало ясно, что наружу бежать нельзя – но можно бежать внутри. Я вдруг увидел эту внутреннюю дорогу, которой можно скрыться. Сделал над собой усилие – и умер.
